же вы? Вы вон где живете, а он - здешний. - Вызвать, вызвать! - сказал Хлебовводов. - Пусть молока принесет. - Грррм, - сказал Лавр Федотович. - Товарищ Зубо, вызовите свидетеля по делу номер двадцать девять. - Эх! - воскликнул комендант, ударивши соломенной шляпой о землю. Дело рушилось на глазах. - Да если бы он мог сюда прийти, он бы разве там сидел? Он там, можно сказать, в заключении! Не выйти ему оттуда! Как он там застрял, так он там и остался... И в полном отчаянии, под пристальными подозрительными взглядами Тройки, предчувствуя новые неприятности и ставши от этого необычайно словоохотливым, комендант поведал нам китежградское предание о заколдунском леснике Феофиле. Как жил он себе и не тужил в своей сторожке с женой, - молодой тогда еще совсем был, здоровенный; как ударила однажды в холм зеленая молния, и начались страшные происшествия. Жена Феофилова как раз в город уходила; вернулась - не может взойти на холм, до дому добраться. Она опять в город, побежала в слезах к попу. Поп набрал святой воды в ведро и пошел холм кропить. Идет он, идет, не дойти до холма, да и только. Брызгал он этой святой водой направо, налево, молитвы возносил - не помогает. А поп оказался в вере слаб, взял и разуверился. Расстригся, ренегат, и пошел в атеисты. Это уже бунт. Приехал урядник, видит - на холме Феофил. Спервоначалу грозил Феофилу, звал, ругался по-черному, потом принялся Феофила шкаликом приманивать. Мол, увидит шкалик Феофил и обязательно к нему прорвется, а тут уж его можно будет хватать и вязать. И верно, рвался Феофил. Двое суток к шкалику с холма без передышки бежал - нет, не добежать. Так он там и остался. Он - там, жена - здесь. Сначала к нему приходила, кричали они друг другу, потом надоело ей, перестала ходить. Феофил сначала тоже очень оттуда рвался. Говорят, видели, как он свинью зарезал, солониной запасся, чистое белье увязал и пошел с холма путешествовать. Хлеба, говорят, взял на дорогу два каравая, сухарей. Долго шел с холма, полгорода сбежалось глядеть, как он идет. И все по низу холма, все по низу. Смех и грех. Ну, потом, конечно, успокоился, смирился, жить-то надо. Так с тех пор и живет. Ничего, привык. Выслушав эту страшную историю, Хлебовводов вдруг сделал открытие: советских документов у Феофила нет, переписи он избежал, в выборах участия не принимал, воспитательной работе не подвергался и вполне возможно, что остался кулаком-мироедом. - Две коровы у него, - говорил Хлебовводов, - и теленок вот. Коза. А налогов не плотит... - Глаза его вдруг расширились. - Раз теленок есть, значит, и бык у него где-то там спрятан! - Есть бык, это точно, - уныло признался комендант. - Он у него, верно, на той стороне сейчас пасется. - Ну, браток, и порядочки у тебя, - зловеще сказал Хлебовводов. - Знал я, чувствовал, что хапуга ты и очковтиратель, но такого даже от тебя не ожидал. Чтобы ты подкулачник, чтобы ты кулака покрывали, мироеда... Комендант набрал в грудь побольше воздуха и заныл: - Святой девой Марией... Двенадцатью первоапостолами... На евангелии клянусь и на конституции... - Внимание! - прошептал невидимый Эдик. Лесник Феофил вдруг поднял голову и, прикрываясь от солнца ладонью, посмотрел в нашу сторону. Затем он встал, отбросил клюку и начал неторопливо спускаться с холма, оскальзываясь в высокой траве. Белая грязноватая коза следовала за ним как собачонка. Феофил подошел к нам, опустился в вольтеровское кресло, задумчиво подпер подбородок костлявой коричневой рукой, а коза села рядом и уставилась на нас желтыми бесовскими глазами. - Люди как люди, - сказал Феофил. - Удивительно... Коза отбросила за спину тяжелую золотую косу, обвела нас взглядом и выбрала Хлебовводова. - Это вот Хлебовводов, - сказал она. - Рудольф Архипович. Родился в девятьсот десятом в Хохломе, имя родители почерпнули из великосветского романа, по образованию - школьник седьмого класса, происхождения родителей стыдится, иностранных языков изучал много, но не знает ни одного... - Иес! - подтвердил Хлебовводов, стыдливо хихикая. - Натюрлих-яволь! - ...профессии как таковой не имеет - руководитель. В настоящее время - руководитель-общественник. За границей был: в Италии, во Франции, в обеих Германиях, в Венгрии, в Англии... и так далее, всего в сорока двух странах. Везде хвастался и хапал. Отличительная черта характера - высокая социальная живучесть и приспособляемость, основанные на принципиальной глупости и на неизменном стремлении быть ортодоксальнее ортодоксов. - Так, - сказал Феофил. - Можете что-нибудь к этому добавить, Рудольф Архипович? - Никак нет! - сказал Хлебовводов весело. - Разве что вот... орто... доро... орто-ксальный... не совсем ясно! - Быть ортодоксальнее ортодоксов означает примерно следующее, - сказала коза. - Если начальство недовольно каким-нибудь ученым, вы объявляете себя врагом науки вообще. Если начальство недовольно каким-нибудь иностранцем, вы готовы объявить войну всему, что за кордоном. Понятно? - Так точно, - сказал Хлебовводов. - Иначе невозможно. Образование у нас больно маленькое. Иначе того и гляди промахнешься. - Крал? - небрежно спросил Феофил. - Нет, - сказала коза. - Подбирал, что с возу упало. - Убивал? - Ну что вы! - засмеялась коза. - Лично - никогда. - Расскажите что-нибудь, - попросил Хлебовводова Феофил. - Ошибки были, - быстро сказал Хлебовводов. - Люди не ангелы. И на старуху бывает проруха. Конь о четырех ногах, и то спотыкается. Кто не ошибается, тот не ест... то есть, не работает... - Понял, понял, - сказал Феофил. - Будете еще ошибаться? - Ни-ког-да! - твердо сказал Хлебовводов. Феофил покивал. - Что от него останется на земле? - спросил он козу. - Дети, - сказал коза. - Двое законных, трое незаконных... Фамилия в телефонной книге... - Прекрасное лицо ее напряглось, словно она всматривалась вдаль. - Нет, больше ничего... - А нам много и не надо, - хихикнул Хлебовводов. - Касательно же незаконных детей, то ведь это как получается? Едешь, бывало, в командировку... - Благодарю вас, - сказал Феофил. Он посмотрел на Фарфуркиса. - А этот приятный мужчина? - Это Фарфуркис, - сказала коза. - По имени и отчеству никогда и никем называем не был. Родился в девятьсот шестнадцатом в Таганроге, образование высшее, юридическое, читает по-английски со словарем. По профессии - лектор. Имеет степень кандидата исторических наук, тема диссертации: "Профсоюзная организация мыловаренного завода имени товарища Семенова в период 1934-1941 годы". За границей не был и не рвется. Отличительная черта характера - осторожность и предупредительность, иногда сопряженные с риском навлечь на себя недовольство начальства, но всегда рассчитанные на благодарность от начальства впоследствии... - Это не совсем так, - мягко возразил Фарфуркис. - Вы несколько подменяете термины. Осторожность и предупредительность являются чертой моего характера безотносительно к начальству, я таков от природы, это у меня в хромосомах. Что же касается начальства, то такова уж моя обязанность - указывать вышестоящим юридические рамки их компетенции. - А если они выходят за эти рамки? - спросил Феофил. - Видите ли, - сказал Фарфуркис, - чувствуется, что вы не юрист. Нет ничего более гибкого и уступчивого, нежели юридические рамки. Их можно указать при необходимости, но их нельзя перейти. - Как вы насчет лжесвидетельствования? - спросил Феофил. - Боюсь, что этот термин несколько устарел, - сказал Фарфуркис. - Мы им не пользуемся. - Как у него насчет лжесвидетельствования? - спросил Феофил козу. - Никогда, - сказала коза. - Он всегда свято верит в то, о чем свидетельствует. - Действительно, что такое ложь? - сказал Фарфуркис. - Ложь - это отрицание или искажение факта. Но что есть факт? Можно ли вообще в условиях нашей невероятно усложнившейся действительность говорить о факте? Факт есть явление или деяние, засвидетельствованное очевидцами? Однако очевидцы могут быть пристрастны, корыстны или просто невежественны... Факт есть деяние или явление, засвидетельствованное в документах? Но документы могут быть подделаны или сфабрикованы... Наконец, факт есть деяние или явление, фиксируемое лично мною. Однако мои чувства могут быть притуплены или даже вовсе обмануты привходящими обстоятельствами. Таким образом оказывается, что факт как таковой есть нечто весьма эфемерное, расплывчатое, недостоверное, и возникает естественная потребность вообще отказаться от такого понятия. Но в этом случае ложь и правда автоматически становятся первопонятиями, неопределимыми через какие бы то ни было более общие категории... Существуют Большая Правда и антипод ее, Большая Ложь. Большая Правда так велика и истинность ее так очевидна всякому нормальному человеку, каким являюсь и я, что опровергать или искажать ее, то есть лгать, становится совершенно бессмысленно. Вот почему я никогда не лгу и, естественно, никогда не лжесвидетельствую. - Тонко, - сказал Феофил. - Очень тонко... Конечно, после Фарфуркиса останется эта его философия факта? - Нет, - сказала коза. - То есть философия останется, но Фарфуркис тут ни при чем. Это не он ее придумал. Он вообще ничего не придумал, кроме своей диссертации, так что останется от него только эта диссертация как образец сочинений такого рода. Феофил задумался. Коза сидела у его ног на скамеечке и расчесывала волосы, как Лорелея. Мы встретились с нею глазами, и она мне улыбнулась не без кокетства. Очень, очень милая была козочка. Было в ней что-то от моей Стеллочки, и мне ужасно захотелось домой. - Правильно ли я понял, - сказал Фарфуркис, обращаясь к Феофилу, - что все кончено, и мы можем продолжать свои занятия? - Еще нет, - ответил Феофил, очнувшись от задумчивости. - Я хотел бы еще задать несколько вопросов вот этому гражданину. - Как?! - вскричал потрясенный Фарфуркис. - Лавру Федотовичу? - Народ... - проговорил Лавр Федотович, глядя куда-то в бинокль. - Вопросы Лавру Федотовичу?!.. - бормотал Фарфуркис, находясь в состоянии грогги. - Да, - подтвердила коза. - Вунюкову Лавру Федотовичу, год рождения... - Да что же это такое?! - возопил в отчаянии Фарфуркис. - Товарищи! Да куда это мы опять заехали? Ну что это такое? Неприлично же... - Правильно, - сказал Хлебовводов. - Не наше это дело. Пускай милиция разбирается. - Грррм, - произнес Лавр Федотович. - Другие предложения есть? Вопросы к докладчику есть? Выражая общее мнение, предлагаю дело номер двадцать девять рационализировать в качестве необъясненного явления, представляющего интерес для Министерства пищевой промышленности, Министерства финансов и Министерства охраны общественного порядка. В целях первичной утилизации предлагаю дело номер двадцать девять под наименованием "Заколдун" передать в прокуратуру Китежградского района. Я посмотрел на вершину холма. Лесник Феофил, тяжело опираясь на клюку, стоял на своем крылечке, из-под ладони озирая окрестности. Коза бродила по огороду. Я, прощаясь, помахал им беретом. Горестный вздох невидимого Эдика прозвучал над моим ухом одновременно с тяжелым стуком Большой Круглой Печати. 7 Возвращаясь из исполкомовского гаража в гостиницу, я потерял бдитель- ность и вновь был пойман старикашкой Эдельвейсом. Делать было нечего, и я холодно осведомился, выполнил ли он мое задание. К моему огромному изумлению, оказалось, что да. Оказалось, что все рекомендованные книжки в количестве пяти он прочел от доски до доски и вызубрил наизусть: бывают такие дотошные старички, усердные не по разуму. Я не поверил, однако он шпарил по памяти целые страницы с любого места слева направо, справа налево и даже с заду наперед. При этом сразу же было видно, что он абсолютно ничего в прочитанном не понял и никогда не поймет. Воспользовавшись моим естественным замешательством, он объявил, что теорией он теперь овладел, возвращаться к ней больше не намерен, а намерен он возвратиться к практике. В отчаянии и меланхолии я понес какую-то околесицу насчет самообучающихся машин. Он слушал, раскрыв рот, и впитывал каждый звук - по-моему, он запоминал эту околесицу дословно. Затем меня осенило. Я спросил, достаточно ли сложной машиной является его агрегат. Он немедленно и страстно заверил меня, что агрегат невообразимо сложен, что иногда он, Эдельвейс, даже сам не понимает, что там где и к чему. Прекрасно, сказал я. Хорошо известно, что всякая достаточно сложная электронная машина обладает способностью к самообучению и самовоспроизводству. Самовоспроизводство нам сейчас пока не нужно, а вот обучить эвристический агрегат Бабкина... тьфу... Машкина печатать тексты самостоятельно, без человека-посредника, мы обязаны в самые короткие сроки. Как это сделать? Мы применим хорошо известный и многократно испытанный метод длительной тренировки. Преимущество этого метода в простоте. Берется достаточно обширный тест, скажем, "Жизнь животных" Брема в пяти томах. Машкин садится за свой агрегат и начинает печатать слово за словом, строчку за строчкой, страницу за страницей. При этом анализатор агрегата будет анализировать, думатель... - у ей внутре ведь есть, кажется, думатель? - ...думатель будет думать, и таким образом агрегат станет у вас обучаться. Вы и ахнуть не успеете, как он у вас начнет сам печатать. Вот вам рубль подъемных, и ступайте в библиотеку за Бремом... Расставшись с Эдельвейсом, я поднялся в наш номер. Здесь было невесело. На моей кровати сидел, подперев подбородок кулаками, взлохмаченный и небритый Витька. Лицо его выражало высшую степень недовольства миром вообще и своим положением в этом мире в особенности. Эдик, обняв колено, сидел на подоконнике и грустно смотрел на улицу. Роман в кремовых брюках, кремовых же выходных штиблетах и в майке расхаживал по комнате и со стыдливой горечью говорил о том, что быть моральным и нравственным хорошо, а быть аморальным и безнравственным, наоборот, плохо, что в нашем обществе, оказывается, узаконена строгая моногамия и любые попытки пойти против течения беспощадно караются общественным презрением, а то и в уголовном порядке; что любовь - это ни в какой мере не вздохи на скамейке и уж, во всяком случае, не прогулки при луне... Я сел за стол, откупорил бутылку нарзана и спросил, о чем идет речь. Выяснилось, что товарищ Голый, администратор опытный, искушенный в принципе "доверяй, но проверяй", навел справки о гражданине Ойре-Ойре Р.П., и сведения о семейном положении этого гражданина оказались столь неблагоприятными, что товарищ Голый мнением положил: гражданина Ойру-Ойру Р.П. впредь на порог не пускать и от ухаживания и иных матримоний в отношении товарища Ирины отстранить, а товарищу Ирине объявить выговор и предложить ей в дисциплинарном порядке забыть и думать об указанном гражданине Ойре-Ойре Р.П. Выяснилось далее, что к отстранению от матримоний старший из магистров отнесся легко, если не сказать легкомысленно, но мучается теперь вполне обоснованным страхом, что оргвыводы отстранением не закончились и весьма возможен неофициальный закулисный сговор между местной администрацией в лице товарища Голого и Тройкой в лице товарища Вунюкова о невидании товарищем Ойрой-Ойрой Р.П. спрута Спиридона как своих ушей без зеркала. Короче говоря, старший из магистров потерпел сокрушительное поражение и был отброшен на исходные рубежи. Не менее решительное поражение, как оказалось, потерпел и грубый, темный, уголовный Виктор Корнеев. Ничего, кроме серых и черных слов, вытянуть из него не получалось, но сами за себя говорили, во-первых, знакомый бидон с Жидким пришельцем, стоящий в углу и готовый к возврату в комендантово лоно, а во-вторых, крайне угнетенное состояние духа темного и уголовного Корнеева, свидетельствующее о переживаемой им ужасной нравственной трагедии. Можно было только догадываться, что именно произошло, и мысленному взору являлись тогда великие: грустный Жиан Жиакомо, укоризненный Федор Симеонович и беспощадно-брезгливый Кристобаль Хунта, произносящие перед поникшим Корнеевым какие-то волшебной силы слова, которые нам не дано было услышать (и слава богу!). В отличие от двух своих собратьев-магистров Эдик Амперян не признавал себя потерпевшим окончательное поражение. Однако то, чему он оказался сегодня свидетелем - зверское избиение Клопа Говоруна, бездарное рассмотрение дела заразы Лизки и решительная расправа со злосчастным Коровьим Вязлом, - изрядно потрепало его оптимизм. Решение же по заколдованному месту, принятое немедленно после одного из лучших Эдиковых психологических этюдов, повергло его в панику. Следовало серьезно подумать о состоятельности методов позитивной реморализации в применении к неуязвимой Тройке. Я закурил сигарету и, перестав сопротивляться, с головой погрузился в волны меланхолии, затопившей номер. Мне было совершенно ясно, что фортуна повернула к нам свою спину. - Увы мне! - воскликнул вдруг Панург, грустно звякнув бубенцами. - Здесь печально, как в скорбном доме; здесь уныло, как на кладбище; а ведь вам еще неизвестна история блаженного Акакия! Вы еще не знаете, что Акакий был послушником у одного весьма сурового инока. Этот чернорясник всячески терзал Акакия словом и жезлом, дабы смирить его дух и умертвить его плоть. Однако, поскольку Акакий, существо крайне незлобивое, сносил ругань и побои без единого стона и жалобы, инок этот, как часто бывает с садистическими натурами, постепенно распалился и незаметно для себя переменил цель своих жестоких упражнений. Теперь он припекал Акакия, стремясь изо всех сил спровоцировать беднягу на бунт или хотя бы на просьбу о пощаде. И не преуспел ведь! Плеть сломалась раньше духа, и Акакий в бозе почил. И вот, стоя над раскрытым гробом и глядя в мертвое лицо, разочарованный инок в злобе и раздражении думал: "Ушел-таки... Не повезло... Надо же, какая скотина попалась упрямая!" Как вдруг Акакий открыл один глаз и торжествующе показал иноку длинный язык... - Чего надо? - хмуро спросил Панурга грубый Корнеев. - Чего вы здесь все время шляетесь? - Витька, - сказал я, - это же Панург... - Ну и что? Шляются тут всякие шуты гороховые, уши развешивают по чужим домам... - Он схватил оставленный Панургом колпак с бубенцами и вышвырнул в окно. - У товарища Колуна тоже есть взрослая дочка, - задумчиво проговорил Роман, но Корнеев посмотрел на него с таким презрением, что старший из магистров только рукой махнул, сел и принялся стаскивать матримониальные кремовые брюки. Тогда Эдик решительно объявил, что нам остается одно: обратиться в высшие инстанции. Он, Эдик, не считает, правда, Тройку совершенно уж безнадежной и будет продолжать свои попытки реморализации и далее, но толково составленная и разумно обоснованная докладная записка, по-деловому критикующая деятельность Тройки, будучи направлена по верному адресу, может вызвать желательные последствия. Эдику возразил Роман, прекрасно изучивший все такого рода входы и выходы. Он сказал, что никакая "телега" не способна вызвать желательные последствия, ибо попадет она либо к товарищу Голому, духовная близость которого к товарищу Вунюкову очевидна, либо к товарищу Колуну, для которого авторитет профессора Выбегаллы не менее весом, нежели авторитет магистра Амперяна, и который, как добросовестный человек, не согласится выступать арбитром в научном споре. Так что в лучшем случае "телега" ничего не изменит, а в худшем - настроит Тройку на мстительный образ мысли. Это было похоже на правду, и Корнеев предложил нейтрализовать Выбегаллу в надежде, что новый научный консультант окажется порядочным человеком. Витькино предложение показалось нам неясным. Непонятно было, что Корнеев имеет в виду под словом "нейтрализовать" и почему эта нейтрализация приведет к появлению нового консультанта. Впрочем, Корнеев с возмущением и достаточно грубо отверг наши подозрения и сказал, что имеется в виду лишь кампания по систематическому спаиванию профессора, которую кто-нибудь из нас развернет. Разика два приползет к заседанию на бровях, сказал Витька, его и попрут. Мы были разочарованы. В высшей степени сомнительным представлялось, чтобы кто-нибудь из нас в отдельности или даже все мы вместе способны были бы за пиршественным столом поставить Выбегаллу на брови. Кишка у нас была тонка, слабы мы были в коленках, и не хватало у нас для такой кампании пороху. Я предложил изготовить дубли всех экспонатов, в которых мы были заинтересованы, и подсунуть их Тройке вместо оригиналов. Мне казалось, что это позволит нам выиграть время, а там, глядишь, мы что-нибудь и придумаем. Мое предложение было отвергнуто - как паллиативное, оппортунистическое, дурно пахнущее и к тому же не сводящее дело с мертвой точки. Тогда, с горя, я предложил создать дубликаты членов Тройки. Магистры удивились. Были заданы вопросы. Я не знал, зачем я это предложил. У меня не было никаких оснований предполагать, будто Шестерка будет лучше Тройки. Я сказал это просто так, от отчаяния, и Корнеев заставил меня признать, что хотя я и демонстрирую иногда случайные озарения, но в сущности своей я как был дураком, так и остался. Тут в разговор снова вмешался Панург и внес свое предложение, сформулированное в виде притчи о том, как некий Таврий Юбеллий остановил на улице убийцу двухсот двадцати пяти сенаторов консула Фульвия, сделал ему выговор и в знак протеста против позорной бойни заколол себя кинжалом. Некоторым кажется, что Таврий Юбеллий - герой, заключил Панург, но на самом деле он тоже дурак: зачем убивать себя, честного человека, если имеешь реальную возможность заколоть убийцу двух сотен твоих друзей и знакомых? Мы обдумали идею, заложенную в этой притче, и отказались от нее, причем Корнеев заявил, что довольно с нас уголовщины. Источник идей иссякал на глазах. Последнюю попытку сделал Эдик, предложивший в знак протеста облить бензином и сжечь на глазах у Тройки своего дубля. Роман усомнился в эффективности такого жеста, и они быстренько проиграли идею на моделях. Естественно, Роман оказался прав. Когда модель дубля вспыхнула, модель Лавра Федотовича отреагировала на происшествие стандартным высказыванием: "Затруднение? Товарищ Хлебовводов, устраните". И модель Хлебовводова, повалив на пол горящую модель дубля, затоптала ее ногами вместе с огнем. Больше идей не было, но зато позвонил телефон. Я снял трубку. - Профессора Привалова Александра Ивановича можно позвать? - осведомился до тошноты знакомый дребезжащий голос. - Да, - сказал я. - Слушаю вас, товарищ Машкин. - Так что разрешите доложить, - сказал Эдельвейс, - что указания ваши я выполнил в точности. Две страницы уже перепечатал. Но вот беда какая... Не по-русски там идет... У меня в агрегате таких букв и нету. Иностранные, видать... Их печатать, или как? - А! - сказал я, догадавшись, что речь идет о латинских наименованиях различных животных. - Обязательно печатать! - А ежели в ем этих букв нету? - Тогда срисовывайте рукой... Очень хорошо! Агрегат заодно и срисовывать научится... Действуйте, действуйте! Я повесил трубку, и у меня даже на сердце потеплело, когда я представил себе, как настырный Эдельвейс, вместо того, чтобы путаться под ногами, клянчить приказы и мучить меня своей глупостью, мирно сидит себе за "ремингтоном", колотит по клавишам и, высунув язык, срисовывает латинские буквы. И еще долго будет колотить и срисовывать, а когда мы покончим с Бремом, то возьмем сначала тридцать томов Чарлза Диккенса, а затем, помолясь, примемся за девяностотомное собрание сочинений Льва Николаевича со всеми письмами, статьями, заметками и комментариями... Не-ет, Витька не совсем прав, не такой уж я дурак, мне только взяться, а там уж я... Я торжествующе оглядел кислые физиономии друзей моих и только было собрался для поднятия духа рассказать им, как умные люди обходят вставшие у них на пути препятствия, возведенные тупостью и невежеством, - как вдруг неожиданное решение нашей проблемы выскочило у меня откуда-то из мозжечка и мгновенно завладело серым веществом. Несколько секунд я лихорадочно искал практическое решение осенившей меня светлой идеи, не нашел его и, не желая далее искать в одиночку, быстро и несвязно стал рассказывать, как я обуздал Эдельвейса. Меня поняли, едва я упомянул о Бреме. Мне сказали, чтобы я замолчал. Мне сказали, чтобы я заткнулся и не мешал. Мне сказали, что я молодец, ясная голова, и мне тут же сказали, что будет лучше, если я уйду и перестану, как последний осел, путаться под ногами. - Вечный двигатель! - провозгласил Роман. - Десять заявок. Лучше двадцать. - Двадцать на двигатель первого рода, - подхватил Эдик, - столько же на двигатель второго рода... - Разумный селенит, - сказал Витька. - Электронное оборудование для спиритического кабинета... - Дух Наполеона! - вскричал Эдик. - Я знаю, в Колонии есть две штуки! - По пять заявок на каждую... - Духи - это блеск. Дух Македонского - раз, дух Бисмарка, дух Чингисхана... - Дух Амперяна! - Откуда ты его возьмешь? - Сделаем! - Правильно, сделаем! А что еще можно сделать? - Подождите, - сказал Роман. - Сделать можно все, не пропадем. Но нужно десять тысяч заявок, как минимум, а это значит - десять тысяч авторитетных подписей, десять тысяч бланков, десять тысяч конвертов... Далее, наша почта не справится, надо ей помочь... - Ясно, - сказал Витька. - Я беру на себя заявки со всеми причиндалами. Ты, Роман, старый филателист, ты займись почтой. Эдик, ты самый эрудированный, садись и составляй список глупостей. Сашка... Черт, вот ведь бездарь, ничего не умеет... Ладно, бланки я тоже возьму на себя. А ты забирай палатки и катись в Тихую Заводь, потому что ночевать в этом номере сегодня будет невозможно. И чтобы к десяти часам была уха, были раки, костер и все прочее. Пшел! Он выхватил волшебную палочку, и я торопливо пшел. Я закрыл за собой дверь как раз в тот момент, когда в стол ударила первая молния. Я шарахнулся. Голос Витьки рявкнул какое-то халдейское слово, и дверь исчезла. Предо мной была глухая стена. Я завистливо вздохнул и, бормоча: "Мавр сделал свое дело, мавр может уходить", - направился в Колонию к Спиридону. В Спиридоновом павильоне хранилось наше туристическое снаряжение. Я послал Говоруна и Федю за хлебом и приправами, а сам принялся осматривать рыболовные снасти. Через час все было готово, и мы тронулись в путь. Я тащил палатку, котелок, удочки и все, что было необходимо для ухи. Федя толкал перед собой тачку со Спиридоном и нес одеяла. Клоп ничего не нес - он шагал поодаль, засунув руки в карманы, и оскорбительно разглагольствовал насчет так называемых разумных существ, которые, несмотря на весь свой хваленый разум, шагу не могут ступить без продуктов питания. "А я вот все мое ношу с собой", - хвастливо заявлял он. Спиридон помалкивал под мокрой мешковиной и только вращал глазами. Нам предстояло пройти около десяти километров до Тихой Заводи, прелестного местечка на берегу Китежи, где мы обычно ставили палатку, разводили костер, варили уху и играли в бадминтон. До захода солнца оставалось около двух часов, надо было поторапливаться, но мы задержались в Колонии поболтать с пришельцем Константином. Константину сильно не повезло. Его летающее блюдце совершило вынужденную посадку около года назад. При посадке корабль испортился окончательно, и защитное силовое поле, которое автоматически создалось в момент приземления, убрать Константину не удалось. Поле это было устроено так, что не пропускало ничего постороннего. Сам Константин со своей одеждой и с деталями двигателя мог ходить через сиреневую пленку в обе стороны совершенно беспрепятственно. Но семейство полевых мышей, случайно оказавшееся на месте посадки, так там и осталось, и Константин вынужден был скармливать ему небогатые свои запасы, так как земную пищу пронести под защитный колпак не мог даже в своем желудке. Под колпаком оказались также забытые кем-то на парковой аллее тапочки, и это было единственное из земных благ, от которого Константину была хоть какая-то польза. Кроме тапочек и мышей, в защитном поле были заключены: два куста волчьей ягоды, часть чудовищной садовой скамейки, изрезанной всевозможными надписями, и четверть акра сыроватой, никогда не просыхающей почвы. Константиновы дела были плохи. Звездолет не желал чиниться. На Китежградском заводе не было, естественно, ни подходящих запчастей, ни специального оборудования. Кое-что можно было бы достать в крупнейших научных центрах мира, но требовалось ходатайство Тройки, и Константин с нетерпением вот уже много месяцев ждал вызова. Он возлагал некоторые надежды на помощь землян, он рассчитывал, что ему хотя бы удастся снять проклятое защитное поле и провести, наконец, на корабль какого-нибудь крупного ученого, но в общем-то он был настроен пессимистически, он был готов к тому, что земная техника окажется в состоянии помочь ему только лет через двести. Константиново летающее блюдце стояло недалеко от дороги. Из-под блюдца торчали ноги Константина, обутые в скороходовские тапочки сорок четвертого размера. Ноги отлягивались от семейства мышей, настойчиво требовавших ужина. Федя постучал в защитное поле, и Константин, увидев нас, выбрался из-под блюдца. Он прикрикнул на мышей и вышел к нам. Знаменитые тапочки, конечно, остались внутри, и мыши тотчас устроили в них временное обиталище. Мы спросили, как у Константина дела. Константин бодро сообщил, что, кажется, начало получаться, и перечислил два десятка незнакомых нам приборов, которые были ему совершенно необходимы. Мы сказали ему, что вредно так много работать, и пригласили с собой - отдохнуть, развлечься, поесть ухи. Минут десять мы объясняли ему, что такое уха, после чего он признался, что это ему совсем неинтересно и что он лучше пойдет поработает. Кроме того, близилось время кормить мышей. Он пожал нам руки и снова полез под свое блюдце. Мы двинулись дальше. Дорога шла вдоль Китежи, приятная загородная дорога, покрытая нежной теплой пылью, неразбитая, гладкая. Справа тянулись огороды городского питомника, слева под небольшим обрывчиком текла темная прохладная река, очень приятная на вид здесь, вдали от стоков Китежградского завода. Мы шли быстро. Меня прошибал пот, Федя тоже очень старался, и разговаривать нам было некогда: мы берегли дыхание. А Спиридон с Говоруном затеяли разговор на темы морали. Слушать их было очень поучительно, поскольку ни тот, ни другой представления не имели ни о гуманизме, ни о любви к ближнему. Спиридон утверждал, что совесть - это пустое понятие, придуманное для обозначения внутренних переживаний человека, делающего не то, что ему делать надлежит. "Да, - соглашался Клоп, - муки совести - это последствия сделанных ошибок. У этих теплокровных людишек масса возможностей совершать ошибки, не то что у нас, клопов. У нас сохраняются только те, кто ошибок не делает и, следовательно, мучений совести не испытывает. Потому-то у клопов и нет совести". Это была истинная правда: будь у данного клопа хоть капля совести, он мог бы, по крайней мере, тащить пакет с луком. Покончив с совестью, Спиридон перешел на проблемы добра и зла, и они быстро с ними расправились, согласившись, что находятся по ту сторону как того, так и другого. Затем последовали: вопрос о так называемой подлости, вопрос о праве на убийство и вопрос о любви. Подлость они объявили понятием, производным от совести, и потому несущественным. Во взглядах на право убивать они разошлись решительно. Спиридон исходил из принципа: живу, потому что убиваю и не могу иначе. Клоп же проповедовал в этом вопросе христианство: соси, но знай меру. Они разгорячились и опять чуть не подрались, потому что Клоп обозвал Спиридона фашистом. Мы с Федей их разняли. Федя пригрозил Спиридону, что вывалит его на дорогу, а я пообещал Клопу, что сведу его в дезинсекцию. Тогда они заговорили о любви. Спиридон оказался певцом любви платонической. Говорун же - чувственной. Спиридон вздыхал, закатывал глаза и мерзким голосом пел баллады - в переводе на русский - о коралловом цветке его нежности, плывущем по бурному океану навстречу предмету любви, каковой предмет он, несчастный влюбленный, никогда не видел и никогда не увидит. Он стонал и цитировал Блока: "Я послал тебе черную розу в бокале золотого как небо Аи?.. Как тонко! - вздыхал он. - Как верно! Очень по-нашему, очень..." Говорун вначале только хихикал и расправлял усы тыльной стороной ладони, однако потом и его разобрало. Он принялся читать нам стихи собственного сочинения, предпослав им в виде эпиграфа знаменитые строки "Хочу быть дерзким, хочу быть смелым...", каковые он считал вершиной человеческой поэзии. Однако мы с Федей нашли его сочинения непристойными и велели ему замолчать. Особенно негодовал Федя. Он заявил, что такого не слыхивал даже от обезьян в зоопарке, где отсидел по недоразумению несколько месяцев. Так за разговорами мы еще засветло добрались до Заводи. Федя подкатил тачку к самой воде и с удовольствием вывалил Спиридона в темный, поросший кувшинками омут. Каждый занялся своим делом. Спиридон исчез под волнами и, через минуту появившись, сообщил нам, что сегодня здесь полно раков, есть окуни и два больших леща. Я велел ему ловить раков, но ни в коем случае не отпугивать и, упаси бог, не трогать будущую уху. Федя принялся разбивать палатку, а я стал разжигать костер. Говорун, как всегда, отлынивал. Сославшись на внезапный приступ хандры и на слабые мышцы, он скрылся в кустах, где жило несколько его знакомых травяных клопов, и оттуда тотчас понеслись взрывы хохота и надсадно выкрикиваемые обрывки анекдотов сомнительного свойства. Когда солнце село, лагерь был готов. Великолепно, без единой морщинки растянутая палатка ждала постояльцев в объятия расстеленных одеял. Весело трещал костер, и купающиеся в кипятке раки становились все более и более красными. Федя, закинув три удочки, азартно следил за поплавками, хотя уже основательно стемнело и надеяться на клев более не приходилось. Из омута страшновато поблескивали глаза удобно расположившегося там Спиридона. Судя по редким всплескам, он, несмотря на строжайший запрет, ощупкой ловил и поедал на месте отборную рыбу, однако уличить его в этом не было никакой возможности. Я взял кол от палатки, сходил в кусты и разогнал веселящуюся там компанию, которая перешла уже все границы. Говорун полез было в амбицию, но я показал ему указательный палец и засадил чистить лук. Закат отбушевал, высыпали звезды, раки сварились, первая порция ухи - тоже. Я намазался диметилфталатом и пригласил всех к столу. Мы с Федей с удовольствием ели уху, сосали раков, Говорун присел поодаль на пенек и, глядя на нас, во всеуслышание сетовал на отсутствие поблизости приличной гостиницы или, по крайней мере, Дома колхозника. Спиридон плескался и чем-то хрустел в своем омуте. Потом, когда уха была съедена, а раки высосаны до последней лапки, Федя пошел в темноту сполоснуть посуду и проверить, как себя чувствует живая рыба в садке. Для второй порции ухи все было готово, оставалось ждать ребят. Я прилег у костра, ощущая во всем теле приятную негу, предвкушая одеяло в палатке и завтрашнее утреннее купание при активном участии Спиридона, и как мы ухватим Говоруна за руки, за ноги и всей компанией поволочем его топить, а он будет орать и распространять коньячные запахи... Вспомнив о Клопе, я стал размышлять, куда девать его на ночь, дабы не вводить в искушение: посадить ли его в спичечный коробок или привязать шпагатом к дереву, - а в темноте у меня за ушами злобно и разочарованно завывали комары, оскорбленные диметилфталатом. Говорун сидел на пеньке, поджав под себя все ноги, и поглядывал на меня со странным выражением. Федя рассказывал Спиридону, как прекрасны снежные горы, каким образом нужно до них отсюда добираться и какие воинские части дислоцированы в окрестностях Китежграда. Я совсем уже решил было проблему Клопа, сообразив, что его просто следует перевезти на ночь на другой берег, и раздумывал, как бы поделикатнее сообщить ему о своем решении, как вдруг послышался треск валежника, приглушенные голоса, и из лесу один за другим вышли и вступили в освещенное пространство хорошо знакомые, но совершенно неожиданные люди. Лавр Федотович, поддерживаемый под локоть дремлющим на ходу полковником, приблизился к костру первым и опустился на землю так резко, словно у него подломились ноги. Полковник вознамерился было рухнуть в костер, но, видимо, спохватился и рухнул в кусты прямо на возмущенно загалдевших травяных клопов. Хлебовводов отпихнул локтем Федю и уселся на его место. Фарфуркис же сначала вдумчиво пристроил огромный портфель Лавра Федотовича и только тогда опустился рядом со мной, протягивая к костру пухлые ручки. Это было совершенно неожиданно и необъяснимо. Я обалдело посмотрел на часы. Было ровно десять. Тройка сидела неподвижно, и мне вдруг показалось, что эти люди, если не считать спящего полковника, удивлены не меньше и понимают не больше меня. - Грррм, - произнес Лавр Федотович с какой-то новой интонацией. - Кажется, возникло затруднение. Товарищ Фарфуркис, устраните. Было совершенно очевидно, что затруднение действительно возникло и что Фарфуркис пока еще не имеет ни малейшего представления о том, как его устранять. - Э... - сказал он. - Э... Природа... Э... Лес, река... Э... Отдых... - Он вдруг оживился. - Я полагаю, Лавр Федотович, что Тройка была достаточно загружена все эти дни, чтобы теперь позволить себе отдых... - На природе, - подхватил сообразительный Хлебовводов. - Да-да, на природе. Позвольте, да здесь прелестно! Палатка, костер... - Костер - это огонь, - с некоторым сомнением сообщил Лавр Федотович. - Совершенно верно, - без колебаний согласился Фарфуркис. - Прекрасный свежий воздух, проточная вода... Здесь можно прекрасно отдохнуть. Мы здесь прекрасно отдохнем, Лавр Федотович! - Грррм, - сказал Лавр Федотович. - Товарищ Хлебовводов, распорядитесь. Хлебовводов тотчас вскочил и, зацепившись за натянутую веревку, прямо в сапогах полез в палатку. - Все готово, Лавр Федотович! - бодро сообщил он оттуда. - Я уже распорядился! Пять одеял верблюжьих и три подушки походных, надувных. Сейчас я их надую, и можно отдыхать. - Народ... - сказал Лавр Федотович, величественно поднимаясь. - Народ имеет право на отдых... Товарищ Фарфуркис, назначаю вас ответственным за отдых. Обеспечьте. Спокойной ночи, товарищи! Можете отдыхать. С этими словами, подняв в знак прощального приветствия белую мягкую руку, он шагнул в палатку и тотчас принялся там ворочаться, как бронтозавр, время от времени, если судить по тихим воплям, придавливая собою Хлебовводова. - Товарищ ВРИО научного консультанта, - обратился ко мне Фарфуркис. - Оставляю вас дежурным по лагерю. Во-первых, костер. Костер не должен гаснуть всю ночь. Во-вторых, к завтраку Лавр Федотович предпочитает свежую рыбу, молоко и... э-э... лесные ягоды. Скажем, земляника, малина... Это на ваше усмотрение. В случае тревоги будите меня. Он встал на четвереньки и ловко нырнул в палатку, увлекая за собой председательский портфель. И уже через секунду тишина нарушилась на диво спевшимся хором носоглоток: Лавр Федотович вел басы, Хлебовводов подтягивал звучным тенором, а Фарфуркис, выбирая паузы, врывался в них прерывистым дискантом. - Так землянику или малину? - спросил безответный Федя. - Кукиш с маслом, - сказал я. - Какого черта? Ничего не понимаю. Откуда они взялись? Где ребята? Федя растерянно улыбнулся и пожал плечами. - Не знаю, - пробормотал он. - Странно как-то... - Он помолчал. - Нет, пойду все-таки малинки соберу, - сказал он и ушел в темноту. - Может быть, кто-нибудь объяснит мне все это? - громко спросил я. Но Говоруна на пеньке уже не было. Сквозь носоглоточный хор я слышал, как он осторожно бродит в палатке, ступая по спящим, и потихоньку мурлычет: "Хочу быть дерзким, хочу быть смелым..." Никто не ответил на мой вопрос. Только из омута донесся до меня скрежещущий смех Спиридона. 8 Утреннее солнце, вывернув из-за угла школы, теплым потоком ворвалось в раскрытые настежь окна комнаты заседаний, когда на пороге появился каменнолицый Лавр Федотович и немедленно предложил задернуть шторы. Народу это не нужно, объяснил он. Сейчас же следом за ним появился Хлебовводов, подталкивая впереди себя полковника. Полковник разбитым голосом выкрикивал команды и комментировал их, а Хлебовводов приговаривал: "Ладно, ладно тебе, развоевался..." Когда мы с комендантом задернули шторы, на пороге возник Фарфуркис. Он что-то жевал и утирался. Невнятной скороговоркой извинившись за опоздание, он разом проглотил все недожеванное и завопил: - Протестую! Вы с ума сошли, товарищ Зубо! Немедленно убрать эти шторы! Что за манера отгораживаться и бросать тень? Возник крайне неприятный инцидент, и все время, пока инцидент распутывался, пока Фарфуркиса унижали, сгибали в бараний рог, вытирали об него ноги и выбивали ему бубну, Выбегалло, как бы говоря: "Вот злонравия достойные плоды!" - укоризненно качал головой и многозначительно поглядывал в мою сторону. Потом Фарфуркиса, растоптанного, растерзанного, измолоченного и измочаленного, пустили униженно догнивать на его место, а сами, отдуваясь, опуская засученные рукава, вычищая клочья шкуры из-под когтей, облизывая окровавленные клыки и непроизвольно взрыкивая, расселись за столом и объявили себя готовыми к утреннему заседанию. - Грррм, - произнес Лавр Федотович, бросив последний взгляд на распятые останки. - Следующий! Докладывайте, товарищ Зубо. Комендант впился в раскрытую папку скрюченными пальцами, в последний раз глянул поверх бумаги на поверженного врага налитыми глазами, в последний раз с оттяжкой кинул задними лапами землю и, только втянув жадно раздутыми ноздрями сладостный аромат разложения, окончательно успокоился. - Дело семьдесят второе, - забарабанил он. - Константин Константинович Константинов двести тринадцатый до новый эры город Константинов планеты Константины звезды Антарес... - Я бы попросил! - прервал его Хлебовводов. - Ты что это нам читаете? Ты это нам роман читаете? Или водевиль? Ты, браток, анкету нам зачитываете, а получается у тебя водевиль. Лавр Федотович взял бинокль и направил на коменданта. Комендант сник. - Это, помню, в Сызрани, - продолжал Хлебовводов, - бросили меня заведующим курсов повышения квалификации среднего персонала, так там тоже был один - улицу не хотел подметать... Только не в Сызрани, помнится, это было, а в Саратове... Ну да, точно, в Саратове! Сперва я там школу мастеров-крупчатников укреплял, а потом, значит, бросили меня на эти курсы... Да, в Саратове, в пятьдесят втором году, зимой. Морозы, помню, как в Сибире... Нет, - сказал он с сожалением, - не в Саратове это было. В Сибире это и было, а вот в каком городе - вылетело из башки. Вчера еще помнил, эх, думаю, хорошо было там, в этом городе... Он замолчал, мучительно приоткрыв рот. Лавр Федотович подождал немного, осведомился, есть ли вопросы к докладчику, убедился, что вопросов нет, и предложил Хлебовводову продолжать. - Лавр Федотович, - прочувствованно сказал Хлебовводов. - Забыл, понимаете, город. Ну забыл, и все. Пускай он пока дальше зачитывает, а я покуда вспомню. Только пускай он по форме, пускай пункты называет и не частит, а то ведь безобразие получается... - Продолжайте докладывать, товарищ Зубо, - сказал Лавр Федотович. - Пункт пятый, - прочитал комендант с робостью. - Национальность... Фарфуркис позволил себе слабо шевельнуться и сейчас же испуганно замер. Однако Хлебовводов уловил это движение и приказал коменданту: - Сначала. Сначала! Сызнова читайте! - Пункт первый, - сказал комендант. - Фамилия... Пока он читал сызнова, я с беспокойством думал о ребятах, почему они не пришли вчера в лагерь, почему их нет сейчас на заседании, неужели работы оказалось так много... - Херсон! - заорал вдруг Хлебовводов. - В Херсоне это было, вот где... Ты давайте, продолжайте, - сказал он вздрогнувшему коменданту. - Это я так, вспомнил... - Он сунулся к уху Лавра Федотовича и, млея от смеха, принялся ему что-то нашептывать, так что черты товарища Вунюкова обнаружили тенденцию к раздеревенению, и он был вынужден прикрыться от демократии обширной ладонью. - Пункт шестой, - нерешительно зачитал комендант. - Образование: высшее син... кри... кре... кретическое. Фарфуркис дернулся и пискнул, но опять не посмел. Хлебовводов ревниво вскинулся: - Какое? Какое образование? - Синкретическое, - повторил комендант единым духом. - Ага, - сказал Хлебовводов и поглядел на Лавра Федотовича. - Это хорошо, - веско произнес Лавр Федотович. - Народ любит самокритику. Продолжайте докладывать, товарищ Зубо. - Пункт седьмой. Знание иностранных языков: все без словаря. - Чего-чего? - сказал Хлебовводов. - Все, - повторил комендант. - Без словаря. - Вот так самокритическое, - сказал Хлебовводов. - Ну ладно, мы это проверим. - Пункт восьмой. Профессия и место работы в настоящее время: читатель поэзии, ам-фи-бра-хист, пребывает в краткосрочном отпуске. Пункт девятый... - Подождите, - сказал Хлебовводов. - Работает-то он где? - В настоящее время он в отпуске, - пояснил комендант. - В краткосрочном. - Это я без тебя понял, - возразил Хлебовводов. - Я говорю: специальность у него какая? Комендант поднял папку к глазам. - Читатель... - сказал он. - Стихи, видно, читает. Хлебовводов ударил по столу ладонью. - Я тебе не говорю, что я глухой, - сказал он. - Что он читает, это я слышал. Читает и пусть себе читает в свободное от работы время. Специальность, говорю! Работает где, кем? Выбегалло отмалчивался, и я не вытерпел. - Его специальность - читать поэзию, - сказал я. - Он специализируется по амфибрахию. Хлебовводов посмотрел на меня с подозрением. - Нет, - сказал он. - Амфибрахий - это я понимаю. Амфибрахий там... то, се... Я что хочу уяснить? Я хочу уяснить, за что ему жалованье плотят, зарплату. - У них зарплаты как таковой нет, - пояснил я. - А! - обрадовался Хлебовводов. - Безработный! - Но он тут же опять насторожился. - Нет, не получается!.. Концы с концами у вас не сходятся. Зарплаты нет, а отпуск есть. Что-то вы тут крутите, изворачиваетесь вы тут что-то... - Грррм, - произнес Лавр Федотович. - Имеется вопрос к докладчику, а также к научному консультанту. Профессия дела номер семьдесят два. - Читатель поэзии, - быстро сказал Выбегалло. - И вдобавок... эта... амфибрахист. - Место работы в настоящее время, - сказал Лавр Федотович. - Пребывает в краткосрочном отпуске. Отдыхает, значить, краткосрочно. Лавр Федотович, не поворачивая головы, перекатил взгляд в сторону Хлебовводова. - Имеются еще вопросы? - осведомился он. Хлебовводов тоскливо заерзал. Простым глазом было видно, как высшая доблесть солидарности с мнением начальства борется в нем с не менее высоким чувством гражданского долга. Наконец гражданский долг победил, хотя и с заметным для себя ущербом. - Что я должен сказать, Лавр Федотович, - залебезил Хлебовводов. - Ведь вот что я должен сказать! Амфибрахист - это вполне понятно. Амфибрахий там... то, се... И насчет поэзии все четко. Пушкин там, Михалков, Корнейчук... А вот читатель... Нет же в номенклатуре такой профессии! И понятно, что нет. А то как это получается? Я, значит, стишки почитываю, а мне за это - блага, мне за это - отпуск... Вот что я должен уяснить. Лавр Федотович взял бинокль и воззрился на Выбегаллу. - Заслушаем мнение консультанта, - объявил он. Выбегалло поднялся. - Эта... - сказал он и погладил бороду. - Товарищ Хлебовводов правильно здесь заостряет вопрос и верно расставляет акценты. Народ любит стихи - се ля мэн сюр ле кер ке же ву ле ди! [Я говорю вам это, положив руку на сердце] Но всякие ли стихи нужны народу? Же ву деманд анпе [Я вас спрашиваю], всякие ли? Мы с вами, товарищи, знаем, что далеко не всякие. Поэтому мы должны очень строго следовать... эта... определенному, значить, курсу, не терять из виду маяков и... эта... ле вин этире иль фо ле боар [Когда вино откупорено, его следует выпить]. Мое личное мнение вот какое: эдэ - туа э дье тедера [Помогай себе сам, тогда и бог тебе поможет]. Но я предложил бы еще заслушать присутствующего здесь представителя товарища Привалова, вызвать его, так сказать, в качестве свидетеля... Лавр Федотович перевел бинокль на меня. Хлебовводов сказал: - А что ж, пускай. Все равно он постоянно выскакивает, не терпится ему, вот пускай и прояснит, раз он такой шустрый... - Вуаля, - с горечью сказал Выбегалло, - ледукасьен куон донно женжен дапрезан! [Вот воспитание, какое дают теперь молодым людям] - Вот я и говорю, пускай, - повторил Хлебовводов. - Слово предоставляется свидетелю Привалову, - произнес Лавр Федотович, опуская бинокль. Я сказал: - У них там очень много поэтов. Все пишут стихи, и каждый поэт, естественно, хочет иметь своего читателя. Читатель же - существо неорганизованное, он этой простой вещи не понимает. Он с удовольствием читает хорошие стихи и даже заучивает их наизусть, а плохие знать не желает. Создается ситуация несправедливости, неравенства, а поскольку жители там очень деликатны и стремятся, чтобы всем было хорошо, создана специальная профессия - читатель. Одни специализируются по ямбу, другие - по хорею, а Константин Константинович - крупный специалист по амфибрахию и осваивает сейчас александрийский стих, приобретает вторую специальность. Цех этот, естественно, вредный, и читателям полагается не только усиленное питание, но и частые краткосрочные отпуска. - Это я все понимаю! - проникновенно вскричал Хлебовводов. - Ямбы там, александриты... Я одного не понимаю: за что же ему деньги плотят? Ну сидит он, ну читает. Вредно, знаю! Но чтение - дело тихое, внутреннее, как ты его проверишь, читает он или кемарит, сачок?.. Я помню, заведовал я отделом в инспекции по карантину и защите растений, так у меня попался один... Сидит на заседании и вроде бы слушает, даже записывает что-то в блокноте, а на деле спит, прощелыга! Сейчас по конторам многие навострились спать с открытыми глазами... Так вот я и не понимаю: наш-то как? Может, врет? Не должно же быть такой профессии, чтобы контроль был невозможен - работает человек или, наоборот, спит? - Это все не так просто, - возразил я. - Ведь он не только читает, ему присылают все стихи, написанные амфибрахием. Он должен все их прочесть, понять, найти в них источник высокого наслаждения, полюбить их и, естественно, обнаружить какие-нибудь недостатки. Об этих всех своих чувствах и размышлениях он обязан регулярно писать авторам и выступать на творческих вечерах этих авторов, на читательских конференциях, и выступать так, чтобы авторы были довольны, чтобы они чувствовали свою необходимость... Это очень, очень тяжелая профессия, - заключил я. - Константин Константинович - настоящий герой труда. - Да, - сказал Хлебовводов. - Теперь я уяснил. Полезная профессия. И система мне нравится. Хорошая система, справедливая. - Продолжайте докладывать, товарищ Зубо, - произнес Лавр Федотович. Комендант вновь поднес папку к глазам. - Пункт девятый. Был ли за границей: был. В связи с неисправностью двигателя четыре часа находился на острове Рапа-Нуи. Фарфуркис что-то неразборчиво пропищал, и Хлебовводов тотчас подхватился. - Это чья же нынче территория? - обратился он к Выбегалле. Профессор Выбегалло, добродушно улыбнувшись, широким снисходительным жестом отослал его ко мне. - Дадим слово молодежи, - сказал он. - Территория Чили, - объяснил я. - Чили, Чили... - забормотал Хлебовводов, тревожно поглядывая на Лавра Федотовича. Лавр Федотович хладнокровно курил. - Ну, раз Чили - ладно тогда, - решил Хлебовводов. - И четыре часа только... Ладно. что там дальше? - Протестую! - с безумной храбростью прошептал Фарфуркис, но комендант уже читал дальше. - Пункт десятый. Краткая сущность необъясненности: разумное существо со звезды Антарес. Летчик космического корабля под названием летающее блюдце... Лавр Федотович не возражал. Хлебовводов, глядя на него, одобрительно кивнул, и комендант продолжал: - Пункт одиннадцатый. Данные о ближайших родственниках... Тут большой список. - Читайте, читайте, - сказал Хлебовводов. - Семьсот девяносто три лица, - предупредил комендант. - Ты не теряйте время, - посоветовал Хлебовводов. - Твое дело читать, вот и читайте. И разборчиво. Комендант вздохнул и начал: - Родители - А, Бе, Ве, Ге, Де, Е, Е, Же... - Ты это чего? Ты постой... Ты погоды... - сказал Хлебовводов, от изумления утратив дар вежливости. - Ты что, в школе? Мы тебе что, дети? - Как написано, так и читаю, - огрызнулся комендант и продолжал: - Зе, И, Й, Ке, Ле, Ме... - Грррм, - произнес Лавр Федотович. - Имеется вопрос к докладчику. Отец дела номер семьдесят два. Фамилия, имя, отчество. - Одну минутку, - вмешался я. - У Константина Константиновича девяносто четыре родителя пяти различных полов, девяносто шесть собрачников четырех различных полов, двести семь детей пяти различных полов и триста девяносто шесть соутробцев пяти различных полов. Эффект моего сообщения превзошел все ожидания. Лавр Федотович в полном замешательстве взял бинокль и поднес его ко рту. Хлебовводов беспрерывно облизывался. Фарфуркис яростно листал записную книжку. На Выбегаллу надеяться не приходилось, и я готовился к генеральному сражению - углублял траншеи до полного профиля, минировал танкоопасные направления, оборудовал отсечные позиции. Погреба ломились от боеприпасов, артиллеристы застыли у орудий, пехоте было выдано по чарке водки. Эх, ребят со мной не было! Не было у меня резерва Главного Командования, был я один. Тишина тянулась, набухала грозой, насыщалась электричеством, и рука моя уже легла на телефонную трубку - я готов был скомандовать упреждающий атомный удар, - однако все это ожидание рева, грохота, лязга окончилось пшиком. Хлебовводов вдруг осклабился, наклонился к уху Лавра Федотовича и принялся что-то нашептывать ему, бегая по углам замаслившимися глазками. Лавр Федотович опустил обслюненный бинокль, прикрылся ладонью и произнес дрогнувшим голосом: - Продолжайте докладывать, товарищ Зубо. Комендант с готовностью отложил список родственников и зачитал: - Пункт двенадцатый. Адрес постоянного места жительства: Галактика, звезда Антарес, планета Константина, государство Константиния, город Константинов, вызов 457 дробь 14-9. Все. - Протестую, - сказал Фарфуркис окрепшим голосом. Лавр Федотович благосклонно взглянул на него. Опала кончалась, и Фарфуркис со слезами счастья на глазах затарахтел: - Я протестую! В описании указана дата рождения - двести тринадцатый год до нашей эры. Если бы это было так, то делу номер семьдесят два было бы сейчас больше двух тысяч лет, что на две тысячи лет превышает максимальный известный науке возраст. Я требую уточнить дату и наказать виновного. - Ему действительно две тысячи лет, - сказал я. - Это антинаучно, - возразил Фарфуркис. - Вы, товарищ свидетель, напрасно воображаете, что вам позволят здесь оперировать антинаучными заявлениями. Мы здесь тоже кое-что знаем, и я говорю сейчас даже не о гигантском опыте нашего руководства, но просто о нашем знании научной литературы. В последнем номере журнала "Здоровье"... - И он подробно рассказал содержание статьи о геронтологии в последнем номере журнала "Здоровье". Когда он кончил, Хлебовводов ревниво спросил: - А может быть, он горец, откуда вы знаете? - Но позвольте! - вскричал Фарфуркис. - Даже среди горцев максимально возможный возраст... - Не позволю я, - сказал Хлебовводов. - Не позволю я вам преуменьшать достижения наших славных горцев! Если хотите знать, то максимально возможный возраст наших горцев предела не имеет! - И он победоносно поглядел на Лавра Федотовича. - Народ... - произнес Лавр Федотович. - Народ вечен. Пришельцы приходят и уходят, а народ наш, великий народ пребывает вовеки. Фарфуркис и Хлебовводов задумались, прикидывая, в чью же пользу высказался председатель. Ни тому, ни другому рисковать не хотелось. Один был на гребне и не желал из-за какого-то паршивого пришельца с этого гребня ссыпаться. Другой, глубоко внизу, висел над пропастью, но ему только что была сброшена спасательная бечевка. А между тем Лавр Федотович произнес: - У вас все, товарищ Зубо? Вопросы есть? Нет вопросов? Есть предложение вызвать дело, поименованное Константиновым Константином. Других предложений нет? Пусть дело войдет. Комендант побледнел, закусил губу и вытащил из кармана перламутровую коробочку. - Пусть дело войдет, - повторил Лавр Федотович, чуть повышая голос. - Сейчас, сейчас, - бормотал комендант. Ему было страшно. - Ну чего ты стоите? - возмущенно спросил Хлебовводов. - Мне прикажете за ним идти? Тогда комендант решился. Он зажмурил глаза и нажал на перламутровую крышку. Раздался звук откупориваемой бутылки, и рядом с демонстрационным столом появился Константин. По-видимому, вызов захватил его во время работы: он был в комбинезоне, заляпанном флюоресцентной смазкой, передние руки его были в рабочих металлических перчатках, а задние он торопливо вытирал о спину. Все четыре глаза его еще хранили озабоченное деловое выражение. По комнате распространился сильный запах Большой Химии. - Здравствуйте, - сказал Константин обрадованно, сообразив, наконец, куда попал. - Наконец-то вы меня вызвали. Правда, дело мое пустяковое, неловко даже вас беспокоить, но я в безвыходном положении, мне только и остается что просить о помощи. Чтобы не задерживать долго ваше внимание, что мне нужно? - Он принялся загибать пальцы на правой передней руке. - Лазерную сверлильную установку, но самой высокой мощности. Плазменную горелку, у вас такие уже есть, я знаю. Два инкубатора на тысячу яиц каждый. Для начала мне этого хватит, но хорошо бы еще квалифицированного инженера и чтобы разрешили работать в лабораториях ФИАНа... - Так какой же это пришелец? - с изумлением и негодованием произнес Хлебовводов. - Какой он, я спрашиваю, пришелец, если я его каждый день вижу в ресторане? Вы, собственно, гражданин, кто такой и как сюда попали? - Я - Константин из системы Антареса... - Константин смутился. - Я думал, что вы уже все знаете... Меня уже опрашивали, я анкету заполнял... - Он заметил Выбегаллу и приветливо ему улыбнулся. - Ведь это вы меня опрашивали, верно? Хлебовводов тоже обратился к Выбегалле. - Так это, по-вашему, пришелец? - язвительно спросил он. - Эта... - сказал Выбегалло с достоинством. - Современная наука не отрицает, значить, возможности прибытия пришельцев, товарищ Хлебовводов, надо быть в курсе. Это официальное мнение, не мое, а гораздо более ответственных научных работников... Джордано Бруно, например, высказывался по этому вопросу вполне официально... Академик Волосянис Левон Альфредович тоже... и... эта... писатели - Уэльс, например, или, скажем, Тьмутараканов... - Странные какие-то дела творятся, - сказал Хлебовводов с недоверием. - Пришельцы какие-то странные пошли... - Я вот смотрю фотографию в деле, - подал голос Фарфуркис, - и вижу, что общее сходство имеется, но у товарища на фотографии две руки, а у этого неизвестного гражданина - четыре. Как это с точки зрения науки может быть объяснено? Выбегалло разразился длиннейшей французской цитатой, смысл которой сводился к тому, что некий Артур любил поутру выйти на берег моря, предварительно выпив чашку шоколада. Я перебил его и сказал: - Костя, встаньте, пожалуйста, к товарищу Фарфуркису лицом. Константин повиновался. - Так-так-так, - сказал Фарфуркис. - С этим мы разобрались. Должен вам сказать, Лавр Федотович, что сходство фотографии с этим вот товарищем несомненное. Вот четыре глаза я вижу... да, четыре. Носа нет... Да... Рот крючком. Все правильно. - Ну, не знаю, - сказал Хлебовводов. - О пришельцах ясно писали в прессе, и утверждалось там, что если бы пришельцы существовали, они давали бы нам о себе знать. А поскольку, значит, не дают о себе знать, то их и нет, а есть одна выдумка недобросовестных лиц... Вы пришелец? - гаркнул он вдруг на Константина. - Да, - сказал Константин, попятившись. - Знать вы о себе давали? - Я не давал, - сказал Константин. - Я вообще не собирался у вас приземляться. И дело ведь не в этом, по-моему... - Нет уж, гражданин хороший, ты мне это бросьте. Именно в этом все дело и есть. Дал о себе знать - милости просим, хлеб-соль выносим, пей-гуляй. А не дал - не обессудь. Амфибрахий амфибрахием, а мы тут тоже деньги не даром получаем. Мы тут работаем и отвлекаться на посторонних не можем. Таково мое общее мнение. - Грррм, - произнес Лавр Федотович. - Кто еще желает высказаться? - Я, с вашего позволения, - попросил Фарфуркис. - Товарищ Хлебовводов в целом верно изобразил положение вещей. Однако мне кажется, что, несмотря на загруженность работой, мы не должны отмахиваться от товарища. Мне кажется, мы должны подойти более индивидуально к этому конкретному случаю. Я - за более тщательное расследование. Никто не должен получить возможность обвинять нас в поспешности, бюрократизме и бездушии, с одной стороны, а также в халатности, прекраснодушии и отсутствии бдительности, с другой стороны. С позволения Лавра Федотовича я предложил бы провести дополнительный опрос гражданина Константинова с целью выяснения его личности. - Чего это мы будем подменять собой милицию? - сказал Хлебовводов, чувствуя, что поверженный соперник вновь неудержимо лезет вверх по склону. - Прошу прощения! - сказал Фарфуркис. - Не подменять собой милицию, а содействовать исполнению духа и буквы инструкции, где в параграфе девятом главы первой части шестой сказано по этому поводу... - Голос его повысился до торжествующей звонкости. - "В случае, когда идентификация, произведенная научным консультантом совместно с представителем администрации, хорошо знающими местные условия, вызывает сомнения Тройки, надлежит произвести дополнительное изучение дела на предмет уточнения идентификации совместно с уполномоченным Тройки или на одном из заседаний Тройки". Что я и предлагаю. - Инструкция, инструкция... - сказал Хлебовводов гнусаво. - Мы будем по инструкции, а он тут нам голову будет морочить, жулик четырехглазый... время будет у нас отнимать. Народное время! - воскликнул он страдальчески, косясь на Лавра Федотовича. - Почему же это я жулик? - осведомился Константин с возмущением. - Вы меня оскорбляете, гражданин Хлебовводов. И вообще я вижу, что вам совершенно безразлично, пришелец я или не пришелец, вы только стараетесь подсидеть гражданина Фарфуркиса и выиграть в глазах гражданина Вунюкова... Это бесчестно... - Клевета! - наливаясь кровью, заорал Хлебовводов. - Оговаривают! Да что же это, товарищи? Двадцать пять лет, куда прикажут... Ни одного взыскания... Всегда с повышением... - И опять врете, - хладнокровно сказал Константин. - Два раза вас выгоняли без всякого повышения. - Да это навет! Это политический донос! Не те времена, товарищ Константинов! Мы еще посмотрим, чем ваша сотня родителей занималась, что это были за родители... Набрал, понимаете, родственников целое учреждение... - Грррм, - проговорил Лавр Федотович. - Есть предложение прекратить прения и подвести черту. Другие предложения есть? Наступила тишина. Фарфуркис, не слишком скрываясь, торжествовал. Хлебовводов вытирался платком, а Константин пристально вглядывался в Лавра Федотовича, явно тщась прочесть его мысли или хотя бы проникнуть в его душу, однако, видно было, что все его старания пропадают втуне, и в четырехглазом, безносом лице его виделась мне все более отчетливо проступающая разочарованность опытного кладоискателя, который отвалил заветный камень, засунул по плечо руку в древний тайник, но никак не может там нащупать ничего, кроме нежной пыли, липкой паутины и каких-то неопределенных крошек. - Поскольку других предложений не поступает, - провозгласил Лавр Федотович, - приступим к доследование дела. Слово предоставляется... - Он сделал томительную паузу, во время которой Хлебовводов чуть не умер. - Товарищу Фарфуркису. Хлебовводов, очутившись на дне зловонной пропасти, безумными глазами следил за полетом стервятника, свершающего круг за кругом в недоступной теперь ведомственной синеве. Фарфуркис же не торопился начинать. Он проделал еще пару кругов, обдавая Хлебовводова пометом, затем уселся на гребне, почистил перышки, охорашиваясь и кокетливо поглядывая на Лавра Федотовича, и наконец приступил: - Вы утверждаете, товарищ Константинов, что вы есть пришелец с иной планеты. Какими документами вы могли бы подтвердить это ваше заявление? - Я мог бы показать вам свой бортовой журнал, - сказал Константин, - но, во-первых, он нетранспортабелен, а во-вторых, я вообще не хотел бы затрудняться и затруднять вас какими-то доказательствами. Ведь я пришел сюда, чтобы просить у вас помощи. Всякая планета, входящая в космическую конвенцию, обязана оказывать помощь потерпевшим аварию. Я уже сказал, что мне нужно, и теперь только жду ответа. Может быть, вы неспособны оказать мне эту помощь, тогда лучше сказать мне об этом прямо... Тут нет ничего стыдного... - Минуточку, - прервал его Фарфуркис. - Вопрос о компетентности настоящей комиссии в смысле оказания помощи представителям иных планет мы пока отложим. Наша задача сейчас - идентифицировать вас, товарищ Константинов, как такого представителя... Минуточку, я еще не кончил. Вы упомянули бортовой журнал и заявили, что он, к сожалению, нетранспортабелен. Но, может быть, Тройка получит возможность осмотреть оный журнал непосредственно на борту вашего корабля? - Нет, это невозможно, - вздохнул Константин. Он внимательно изучал Фарфуркиса. - Ну что же, это ваше право, - сказал Фарфуркис. - Но в таком случае вы, быть может, представите нам какую-нибудь иную документацию, могущую служить удостоверением вашего происхождения? - Я вижу, - сказал Константин с некоторым удивлением, - что вы действительно хотите убедиться в том, что я пришелец. Правда, мотивы ваши мне не совсем понятны... Но не будем об этом. Что касается доказательств, то неужели мой внешний вид не наводит вас на правильные умозаключения? Фарфуркис с сожалением покачал головой. - Увы, - сказал он, - все обстоит не так просто. Наука не дает нам вполне четкого представления о том, что есть человек. Это естественно. Если бы, например, наука определила людей как существ с двумя глазами и двумя руками, значительные слои населения, обладающие лишь одной рукой или вовсе безрукие, оказались бы в ложном положении. С другой стороны, медицина в наше время творит чудеса. Я сам видел по телевизору собак с двумя головами и с шестью лапами, и у меня нет никаких оснований... - Тогда, может быть, вид моего корабля... Вид, достаточно необычный для вашей земной техники... И вновь Фарфуркис покачал головой. - Вы должны понимать, - мягко сказал он, - что в наш атомный век члена ответственного органа, имеющего специальный допуск, трудно удивить каким бы то ни было техническим сооружением. - Я могу читать мысли, - сообщил Константин. Он явно заинтересовался ситуацией. - Телепатия антинаучна, - мягко сказал Фарфуркис. - Мы в нее не верим. - Вот как? - удивился Константин. - Странно... Но послушайте, что я сейчас скажу. Вот вы, например, намерены рассказать мне о казусе с "Наутилусом", а вот гражданин Хлебовводов... - Навет! - хрипло закричал Хлебовводов, и Константин замолк. - Поймите нас правильно, - проникновенно сказал Фарфуркис, прижимая руки к полной груди. - Мы ведь не утверждаем, что телепатии не существует. Мы утверждаем лишь, что телепатия антинаучна и что мы в нее не верим. Вы упомянули про казус с подводной лодкой "Наутилус", но ведь хорошо известно, что это лишь буржуазная утка, сфабрикованная для того, чтобы отвлечь внимание народа от насущных проблем сегодняшнего дня. Так что ваши телепатические способности, истинные или только вами воображаемые, являются лишь фактом вашей личной биографии, каковая и есть в настоящий момент объект нашего расследования. Вы чувствуете замкнутый круг? - Чувствую, - согласился Константин. - Но если бы я, скажем, сейчас при вас немного полетал? - Это было бы, конечно, интересно. Но мы, к сожалению, сейчас на работе и не можем предаваться зрелищам, даже самым захватывающим. Константин вопросительно посмотрел на меня. Мне казалось, что положение безнадежно, мне было вообще не до шуток: Константин этого не понимал, но Большая Круглая Печать уже висела над ним как дамоклов меч. А ребят все не было, и я не знал, что делать. Можно было только тянуть время, и я сказал: - Давайте, Костя. Костя дал. Сначала он давал несколько вяло, осторожничал, боялся что-нибудь поломать, но постепенно увлекся и продемонстрировал ряд чрезвычайно эффектных экзерсисов с пространственно-временным континуумом, с разнообразными трансформациями живого коллоида и с критическими состояниями органов отражения. Когда он остановился, у меня кружилась голова, пульс неистовствовал, трещало в ушах, и я еле расслышал усталый голос Пришельца: - Время уходит, мне некогда. Говорите, что вы решили. И опять никто ему не ответил. Лавр Федотович задумчиво вертел длинными пальцами коробочку диктофона. Умное лицо его было спокойно и немного печально. Полковник ни на что не обращал внимания - или делал вид, что не обращает. Он нацарапал записку, перебросил ее Зубо, а тот внимательно прочитал ее и бесшумно пробежал пальцами по клавиатуре информационной машины. Фарфуркис листал справочник, уставясь в страницы невидящими глазами. А Хлебовводов мучился. Он кусал губы, морщился, даже тихонько покряхтывал. Из машины с сухим щелчком вылетела белая карточка. Зубо подхватил ее и передал полковнику. - Скачок в тысячу лет... - тихо сказал Хлебовводов. - Скачок назад, - проговорил Фарфуркис сквозь зубы. Он все листал справочник. - Я не знаю, как мы теперь будем работать, - сказал Хлебовводов. - Мы заглянули в конец задачника, где все ответы. - Но вы же еще не видели ответов, - возразил Фарфуркис. - Хотите увидеть? - Какая разница, - сказал Хлебовводов, - раз мы знаем, что ответы есть. Скучно искать, когда совершенно точно знаешь, что кто-то уже нашел. Пришелец ждал, переплетя руки. Ему было неудобно в кресле с низкой спинкой, и он сидел, напряженно выпрямившись. Его круглые немигающие глаза неприятно светились красным. Полковник отшвырнул карточку, написал новую записку, и Зубо опять склонился над клавиатурой. - Я знаю, что мы должны отказаться, - сказал Хлебовводов. - И я знаю, что мы двадцать раз проклянем себя за такое решение. - Это еще не самое плохое, что с нами может случиться, - сказал Фарфуркис. - Хуже, если нас двадцать раз проклянут другие. - Наши внуки, а может быть, даже дети уже воспринимали бы все как данное. - Нам не должно быть безразлично, что именно наши дети будут воспринимать как данное. - Моральные критерии гуманизма, - сказал Хлебовводов, слабо усмехнувшись. - У нас нет других критериев, - возразил Фарфуркис. - К сожалению, - сказал Хлебовводов. - К счастью, коллега, к счастью. Всякий раз, когда человечество пользовалось другими критериями, оно жестоко страдало. - Я знаю это. Хотел бы я этого не знать. - Хлебовводов посмотрел на Лавра Федотовича. - Проблема, которую мы здесь решаем, поставлена некорректно. Она базируется на смутных понятиях, на неясных формулировках, на интуиции. Как ученый, я не берусь решать эту задачу. Это было бы несерьезно. Остается одно: быть человеком. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я - против территориального контакта... Это ненадолго! - возбужденно выкрикнул он, всем телом подавшись в сторону неподвижного Пришельца. - Вы должны нас правильно понять. Я уверен, что это - ненадолго. Дайте нам время, мы ведь так недавно вышли из хаоса, мы еще по пояс в хаосе... Лавр Федотович посмотрел на Фарфуркиса. - Я могу лишь повторить то, что говорил раньше, - негромко сказал Фарфуркис. - Меня никто ни в чем не переубедил. Я против всякого контакта на исторически длительные сроки... Я абсолютно уверен, - вежливо добавил он, - что высокая договаривающаяся сторона восприняла бы всякое иное наше решение как свидетельство самонадеянности и социальной незрелости. - Он коротко поклонился в сторону Пришельца. - Полковник? - произнес Лавр Федотович. - Категорически против всякого контакта, - отозвался полковник, продолжая писать. - Категорически и безусловно. - Он перебросил Зубо очередную записку. - Обоснований не привожу, но прошу оставить за мной право сказать еще несколько слов по этому поводу через десять минут. Лавр Федотович осторожно положил диктофон и медленно поднялся. Пришелец тоже поднялся. Они стояли друг против друга, разделенные огромным столом, заваленным справочниками, футлярами микрокниг, катушками видеомагнитной записи. - Мне нелегко сейчас говорить, - начал Лавр Федотович. - Нелегко уже потому, что обстоятельства требуют, вероятно, высокой патетики и слов, не только точных, но и торжественных. Однако здесь, у нас на Земле, все патетическое в силу ряда обстоятельств претерпело за последний век решительную инфляцию. Поэтому я постараюсь быть просто точным. Вы предложили нам дружбу и сотрудничество во всех аспектах цивилизации. Это предложение беспрецедентно в человеческой истории, как беспрецедентен и сам факт появления инопланетного существа на нашей планете, и как беспрецедентен наш ответ на ваше предложение. Мы отвечаем вам отказом по всем пунктам предложенного вами договора, мы отказываемся выдвинуть какой бы то ни было контрдоговор, мы категорически настаиваем на полном прекращении каких бы то ни было контактов между нашими цивилизациями и