засверкали. - Разрешите мне, - сказал я. - Пожалуйста, пожалуйста, конечно! - забормотал Седловой, хватая меня за палец и подтаскивая к машине. - Одну минуточку, - сказал я, деликатно вырываясь. - Это надолго? - Да как вам будет угодно! - вскричал Седловой. - Как вы мне скажите, так я и сделаю... Да вы же сами будете управлять! Тут все очень просто. - Он снова схватил меня и снова потащил к машине. - Вот это руль. Вот это педаль сцепления с реальностью. Это тормоз. А это газ. Вы автомобиль водите? Ну и прекрасно! Вот клавиша... Вы куда хотите - в будущее или в прошлое? - В будущее, - сказал я. - А, произнес он, как мне показалось, разочарованно. - В описываемое будущее... Это, значит, всякие там фантастические романы и утопии. Конечно, тоже интересно. Только учтите, это будущее, наверное, дискретно, там должны быть огромные провалы времени, никакими авторами не заполненные. Впрочем, все равно... Так вот, эту клавишу вы нажмете два раза. Один раз сейчас, при старте, а второй раз - когда захотите вернуться. Понимаете? - Понимаю, - сказал я. - А если в ней что-нибудь сломается? - Абсолютно безопасно! - он замахал руками. - Как только в ней что-нибудь испортится, хоть одна пылинка попадет между контактами, вы мгновенно вернетесь сюда. - Дерзайте, молодой человек, - сказал магистр-академик. - Расскажете нам, что же там, в будущем, ха-ха-ха... Я взгромоздился в седло, стараясь ни на кого не глядеть и чувствуя себя очень глупо. - Нажимайте, нажимайте... - страстно шептал докладчик. Я надавил на клавишу. Это было, очевидно, что-то вроде стартера. Машина дернулась, захрюкала и стала равномерно дрожать. - Вал погнут, - шептал с досадой Седловой. - Ну ничего, ничего... Включайте скорость. Вот так. А теперь газу, газу... Я дал газу, одновременно плавно выжимая сцепление. Мир стал меркнуть. Последнее, что я услышал в зале, был благодушный вопрос магистра-академика: "И каким же образом мы будем за ним наблюдать?.." И зал исчез. 2 Единственное различие между временем и любым из пространственных измерений заключается в том, что наше сознание движется вдоль него. Г. Дж. Уэллс Сначала машина двигалась скачками, и я был озабочен тем, чтобы удержаться в седле, обвившись ногами вокруг рамы и изо всех сил цепляясь за рулевую дугу. Краем глаза я смутно видел вокруг какие-то роскошные призрачные строения, мутно-зеленые равнины и холодное, негреющее светило в сером тумане неподалеку от зенита. Потом я сообразил, что тряска и скачки происходят оттого, что я убрал ногу с акселератора, мощности двигателя (совсем как это бывает на автомобиле) не хватает, и машина, двигаясь неравномерно, то и дело натыкается на развалины античных и средневековых утопий. Я подбавил газу, и движение сразу стало плавным, и я смог, наконец, устроиться поудобнее и оглядеться. Меня окружал призрачный мир. Огромные постройки из разноцветного мрамора, украшенные колоннадами, возвышались среди маленьких домиков сельского вида. Вокруг в полном безветрии колыхались хлеба. Тучные прозрачные стада паслись на травке, на пригорках сидели благообразные пастухи. Все, как один, они читали книги и старинные рукописи. Потом рядом со мной возникли два прозрачных человека, встали в позы и начали говорить. Оба они были босы, увенчаны венками и закутаны в складчатые хитоны. Один держал в правой руке лопату, а в левой сжимал свиток пергамента. Другой опирался на киркомотыгу и рассеянно играл огромной медной чернильницей, подвешенной к поясу. Говорили они строго по очереди, и, как мне сначала показалось, друг с другом. Но очень скоро я понял, что обращаются они ко мне, хотя ни один из них даже не взглянул в мою сторону. Я прислушался. Тот, что был с лопатой, длинно и монотонно излагал основы политического устройства прекрасной страны, гражданином коей являлся. Устройство было необычайно демократичным, ни о каком принуждении граждан не могло быть и речи (он несколько раз с особым ударением это подчеркнул), все были богаты и свободны от забот, и даже самый последний землепашец имел не менее трех рабов. Когда он останавливался, чтобы передохнуть и облизать губы, вступал тот, что с чернильницей. Он хвастался, будто только что отработал свои три часа перевозчиком на реке, не взял ни с кого ни копейки, потому что не знает, что такое деньги, а сейчас направляется под сень струй предаться наслаждению. Говорили они долго - судя по спидометру, в течение нескольких лет, - а потом вдруг сразу исчезли, и стало пусто. Сквозь призрачные здания просвечивало неподвижное солнце. Неожиданно невысоко над землей медленно проплыли тяжелые летательные аппараты с перепончатыми, как у птеродактилей, крыльями. В первый момент мне показалось, что все они горят, но затем я заметил, что дым у них идет из больших конических труб. Грузно размахивая крыльями, они летели надо мной, посыпалась зола, и кто-то уронил на меня сверху суковатое полено. В роскошных зданиях вокруг меня начали происходить какие-то изменения. Колонн у них не убавилось, и архитектура осталась по-прежнему роскошной и нелепой, но появились новые расцветки, и мрамор, по-моему, сменился каким-то более современным материалом, а вместо слепых статуй и бюстов на крышах возникли поблескивающие устройства, похожие на антенны радиотелескопов. Людей на улицах стало больше, появилось огромное количество машин. Исчезли стада с читающими пастухами, однако хлеба все колыхались, хотя ветра по-прежнему не было. Я нажал на тормоз и остановился. Оглянувшись, я понял, что стою с машиной на ленте движущегося тротуара. Народ вокруг так и кишел - самый разнообразный народ. В большинстве своем, правда, эти люди были какие-то нереальные, гораздо менее реальные, чем могучие, сложные, почти бесшумные механизмы. Так что, когда такой механизм случайно наезжал на человека, столкновения не происходило. Машины мало меня заинтересовали, наверное, потому, что на лобовой броне у каждой сидел вдохновенный до полупрозрачности изобретатель, пространно объяснявший устройство и назначение своего детища. Изобретателей никто не слушал, да они, кажется, ни к кому в особенности и не обращались. На людей смотреть было интереснее. Я увидел здоровенных ребят в комбинезонах, ходивших в обнимку, чертыхавшихся и оравших немелодичные песни на плохие стихи. То и дело попадались какие-то люди, одетые только частично: скажем, в зеленой шляпе и красном пиджаке на голое тело (больше ничего); или в желтых ботинках и цветастом галстуке (ни штанов, ни рубашки, ни даже белья); или в изящных туфельках на босу ногу. Окружающие относились к ним спокойно, а я смущался до тех пор, пока не вспомнил, что некоторые авторы имеют обыкновение писать что-нибудь вроде "дверь отворилась, и на пороге появился стройный мускулистый человек в мохнатой кепке и темных очках". Попадались и люди нормально одетые, правда, в костюмах странного покроя, и то тут, то там проталкивался сквозь толпу загорелый бородатый мужчина в незапятнанно-белой хламиде с кетменем или каким-нибудь хомутом в одной руке и с мольбертом или пеналом в другой. У носителей хламид вид был растерянный, они шарахались от многотонных механизмов и затравленно озирались. Если не считать бормотания изобретателей, было довольно тихо. Большинство людей помалкивало. На углу двое юношей возились с каким-то механическим устройством. Один убежденно говорил: "Конструкторская мысль не может стоять на месте. Это закон развития общества. Мы изобретем его. Обязательно изобретем. Вопреки бюрократам вроде Чинушина и консерваторам вроде Твердолобова". Другой юноша нес свое: "Я нашел, как применить здесь нестирающиеся шины из полиструктурного волокна с вырожденными аминными связями и неполными кислородными группами. Но я не знаю пока, как использовать регенерирующий реактор на субтепловых нейтронах. Миша, Мишок! Как быть с реактором?" Присмотревшись к устройству, я без труда узнал велосипед. Тротуар вынес меня на огромную площадь, забитую людьми и уставленную космическими кораблями самых разнообразных конструкций. Я сошел с тротуара и стащил машину. Сначала я не понимал, что происходит. Играла музыка, произносились речи, тут и там, возвышаясь над толпой, кудрявые румяные юноши, с трудом управляясь с непокорными прядями волос, непрерывно падающими на лоб, проникновенно читали стихи. Стихи были либо знакомые, либо скверные, но из глаз многочисленных слушателей обильно капали скупые мужские, горькие женские и светлые детские слезы. Суровые мужчины крепко обнимали друг друга и, шевеля желваками на скулах, хлопали друг друга по спинам. Поскольку многие были не одеты, хлопание это напоминало аплодисменты. Два подтянутых лейтенанта с усталыми, но добрыми глазами протащили мимо меня лощеного мужчину, завернув ему руки за спину. Мужчина извивался и кричал что-то на ломаном английском. Кажется, он всех выдавал и рассказывал, как и за чьи деньги подкладывал мину в двигатель звездолета. Несколько мальчишек с томиками Шекспира, воровато озираясь, подкрадывались к дюзам ближайшего астроплана. Толпа их не замечала. Скоро я понял, что одна половина толпы расставалась с другой половиной. То было что-то вроде тотальной мобилизации. Из речей и разговоров мне стало ясно, что мужчины отправлялись в космос - кто на Венеру, кто на Марс, а некоторые, с совсем уже отрешенными лицами, собирались к другим звездам и даже в центр Галактики. Женщины оставались их ждать. Многие занимали очередь в огромное уродливое здание, которое одни называли Пантеоном, а другие - Рефрижератором. Я подумал, что поспел вовремя. Опоздай я на час, и в городе остались бы только замороженные на тысячи лет женщины. Потом мое внимание привлекла высокая серая стена, отгораживающая площадь с запада. Из-за стены поднимались клубы черного дыма. - Что это там? - спросил я красивую женщину в косынке, понуро бредущую к Пантеону-Рефрижератору. - Железная Стена, - ответила она, не останавливаясь. С каждой минутой мне становилось все скучнее и скучнее. Все вокруг плакали, ораторы уже охрипли. Рядом со мной юноша в голубом комбинезоне прощался с девушкой в розовом платье. Девушка монотонно говорила: "Я хотела бы стать астральной пылью, я бы космическим облаком обняла твой корабль..." Юноша внимал. Потом над толпой грянули сводные оркестры, нервы мои не выдержали, я прыгнул в седло и дал газ. Я еще успел заметить, как над городом с ревом взлетели звездолеты, планетолеты, астропланы, ионолеты, фотонолеты и астроматы, а затем все, кроме серой стены, заволоклось фосфоресцирующим туманом. После двухтысячного года начались провалы во времени. Я летел через время, лишенное материи. В таких местах было темно, и только изредка за серой стеной вспыхивали взрывы и разгорались зарева. Время от времени город вновь обступал меня, и с каждым разом здания его становились выше, сферические купола становились все прозрачнее, а звездолетов на площади становились все меньше. Из-за стены непрерывно поднимался дым. Я остановился вторично, когда с площади исчез последний астромат. Тротуары двигались. Шумных парней в комбинезонах не было. Никто не чертыхался. По улицам по двое и по трое скромно прогуливались какие-то бесцветные личности, одетые либо странно, либо скудно. Насколько я понял, все говорили о науке. Кого-то намеревались оживлять, и профессор медицины, атлетически сложенный интеллигент, очень непривычно выглядевший в своей одинокой жилетке, растолковывал процедуру оживления верзиле биофизику, которого представлял всем встречным как автора, инициатора и главного исполнителя этой затеи. Где-то собирались провертеть дыру сквозь землю. Проект обсуждался прямо на улице при большом скоплении народа, чертежи рисовали мелком на стенах и на тротуаре. Я стал было слушать, но это оказалась такая скучища, да еще пересыпанная выпадами в адрес незнакомого мне консерватора, что я взвалил машину на плечи и пошел прочь. Меня не удивило, что обсуждение проекта сейчас же прекратилось и все занялись делом. Но зато, едва я остановился, начал разглагольствовать какой-то гражданин неопределенной профессии. Ни к селу ни к городу он повел речь о музыке. Сразу понабежали слушатели. Они смотрели ему в рот и задавали вопросы, свидетельствующие о дремучем невежестве. Вдруг по улице с криком побежал человек. За ним гнался паукообразный механизм. Судя по крикам преследуемого, это был "самопрограммирующийся кибернетический робот на тригенных куаторах с обратной связью, которые разладились и... Ой-ой, он меня сейчас расчленит!.." Странно, никто даже бровью не повел. Видимо, никто не верил в бунт машин. Из переулка выскочили еще две паукообразные металлические машины, ростом поменьше и не такие свирепые на вид. Не успел я ахнуть, как одна из них быстро почистила мне ботинки, а другая выстирала и выгладила носовой платок. Подъехала большая белая цистерна на гусеницах и, мигая многочисленными лампочками, опрыскала меня духами. Я совсем было собрался уезжать, но тут раздался громовой треск и с неба на площадь свалилась громадная ржавая ракета. В толпе сразу заговорили: - Это "Звезда Мечты"! - Да, это она! - Ну конечно, это она! Это она стартовала двести восемнадцать лет тому назад, о ней уже все забыли, но благодаря эйнштейновскому сокращению времени, происходящему от движения на субсветовых скоростях, экипаж постарел всего на два года! - Благодаря чему? Ах, Эйнштейн... Да-да, помню. Я проходил это в школе во втором классе. Из ржавой ракеты с трудом выбрался одноглазый человек без левой руки и правой ноги. - Это Земля? - раздраженно спросил он. - Земля! Земля! - откликнулись в толпе. На лицах начали расцветать улыбки. - Слава богу, - сказал человек, и все переглянулись. То ли не поняли его, то ли сделали вид, что не понимают. Увечный астролетчик стал в позу и разразился речью, в которой призывал все человечество поголовно лететь на планету Хош-Ни-Хош системы звезды Эоэллы в Малом Магеллановом Облаке освобождать братьев по разуму, стенающих (он так и сказал: стенающих) под властью свирепого кибернетического диктатора. Рев дюз заглушил его слова. На площадь спускались еще две ракеты, тоже ржавые. Из Пантеона-Рефрижератора побежали заиндевевшие женщины. Началась давка. Я понял, что попал в эпоху возвращений, и торопливо нажал на педаль. Город исчез и долго не появлялся. Осталась стена, за которой с удручающим однообразием полыхали пожары и вспыхивали зарницы. Странное это было зрелище: совершенная пустота и только стена на западе. Но вот, наконец, разгорелся яркий свет, и я сейчас же остановился. Вокруг расстилалась безлюдная цветущая страна. Колыхались хлеба. Бродили тучные стада, но культурных пастухов видно не было. На горизонте серебрились знакомые прозрачные купола, виадуки и спиральные спуски. Совсем рядом с запада по-прежнему возвышалась стена. Кто-то тронул меня за колено, и я вздрогнул. Возле меня стоял маленький мальчик с глубоко посаженными горящими глазами. - Что тебе, малыш? - спросил я. - Твой аппарат поврежден? - осведомился он мелодичным голосом. - Взрослым надо говорить "вы", - сказал я наставительно. Он очень удивился, потом лицо его просветлело. - Ах да, припоминаю. Если мне не изменяет память, так было принято в Эпоху Принудительной Вежливости. Коль скоро обращение на "ты" дисгармонирует с твоим эмоциональным ритмом, я готов удовольствоваться любым ритмичным тебе обращением. Я не нашелся, что ответить, и тогда он присел на корточки перед машиной, потрогал ее в разных местах и произнес несколько слов, которых я совершенно не понял. Славный это был мальчуган, очень чистенький, очень здоровый и ухоженный, но он показался мне слишком уж серьезным для своих лет. За стеной оглушительно затрещало, и мы оба обернулись. Я увидел, как жуткая чешуйчатая лапа о восьми пальцах ухватилась за гребень стены, напряглась, разжалась и исчезла. - Слушай, малыш, - сказал я, - что это за стена? Он обратил на меня серьезный застенчивый взгляд. - Это так называемая Железная Стена, - ответил он. - К сожалению, мне неизвестна этимология обоих этих слов, но я знаю, что она разделяет два мира - Мир Гуманного Воображения и Мир Страха перед Будущим. - Он помолчал и добавил: - Этимология слова "страх" мне тоже неизвестна. - Любопытно, - сказал я. - А нельзя ли посмотреть? Что это за Мир Страха? - Конечно, можно. Вот коммуникационная амбразура. Удовлетвори свое любопытство. Коммуникационная амбразура имела вид низенькой арки, закрытой броневой дверцей. Я подошел и нерешительно взялся за щеколду. Мальчик сказал мне вслед: - Не могу тебя не предупредить. Если там с тобой что-нибудь случится, тебе придется предстать перед Объединенным Советом Ста Сорока Миров. Я приоткрыл дверцу. Тррах! Бах! Аи-и-и-и! Ду-ду-ду-ду-ду! Все пять моих чувств были травмированы одновременно. Я увидел красивую блондинку с неприличной татуировкой меж лопаток, голую и длинноногую, палившую из двух автоматических пистолетов в некрасивого брюнета, из которого при каждом попадании летели красные брызги. Я услышал грохот разрывов и душераздирающий рев чудовищ. Я обонял неописуемый смрад гнилого горелого небелкового мяса. Раскаленный ветер недалекого ядерного взрыва опалил мое лицо, а на языке я ощутил отвратительный вкус рассеянной в воздухе протоплазмы. Я шарахнулся и судорожно захлопнул дверцу, едва не прищемив себе голову. Воздух показался мне сладким, а мир - прекрасным. Мальчик исчез. Некоторое время я приходил в себя, а потом вдруг испугался, что этот паршивец, чего доброго, побежал жаловаться в свой Объединенный Совет, и бросился к машине. Снова сумерки беспространственного времени сомкнулись вокруг меня. Но я не отрывал глаз от Железной Стены, меня разбирало любопытство. Чтобы не терять времени даром, я прыгнул сразу вперед на миллион лет. Над стеной вырастали заросли атомных грибов, и я обрадовался, когда по мою сторону стены снова забрезжил свет. Я затормозил и застонал от разочарования. Невдалеке высился громадный Пантеон-Рефрижератор. С неба спускался ржавый звездолет в виде шара. Вокруг было безлюдно, колыхались хлеба. Шар приземлился, из него вышел давешний пилот в голубом, а на пороге пантеона появилась, вся в красных пятнах пролежней, девица в розовом. Они устремились друг к другу и взялись за руки. Я отвел глаза - мне стало неловко. Голубой пилот и розовая девушка затянули речь. Чтобы размять ноги, я сошел с машины и только тут заметил, что небо над стеной непривычно чистое. Ни грохота взрывов, ни треска выстрелов слышно не было. Я осмелел и направился к коммуникационной амбразуре. По ту сторону стены простиралось совершенно ровное поле, рассеченное до самого горизонта глубоким рвом. Слева от рва не было видно ни одной живой души, поле там было покрыто низкими металлическими куполами, похожими на крышки канализационных люков. Справа от рва у самого горизонта гарцевали какие-то всадники. Потом я заметил, что на краю рва сидит, свесив ноги, коренастый темнолицый человек в металлических доспехах. На груди у него на длинном ремне висело что-то вроде автомата с очень толстым стволом. Человек медленно жевал, поминутно сплевывая, и глядел на меня без особого интереса. Я, придерживая дверцу, тоже смотрел на него, не решаясь заговорить. Слишком уж у него был странный вид. Непривычный какой-то. Дикий. Кто его знает, что за человек. Насмотревшись на меня, он достал из-под доспехов плоскую бутылку, вытащил зубами пробку, пососал из горлышка, снова сплюнул в ров и сказал хриплым голосом: - Хэлло! Ю фром зэт сайд? <Привет! Вы с этой стороны?> - Да, - ответил я. - То есть йес. <Да.> - Энд хау из ит гоуинг он аут зэа? <Ну и как там?> - Со-со, - сказал я, прикрывая дверь. - Энд хау ит из гоуинг он хиа? <Ничего. А здесь?> - Итс о'кэй, - сказал он флегматично и замолчал. <Порядок. (англ.)> Подождав некоторое время, я спросил, что он здесь делает. Сначала он отвечал неохотно, но потом разговорился. Оказалось, что слева от рва человечество доживает последние дни под пятой свирепых роботов. Роботы там сделались умнее людей, захватили власть, пользуются всеми благами жизни, а людей загнали под землю и поставили к конвейерам. Справа от рва, на территории, которую он охраняет, людей поработили пришельцы из соседствующей вселенной. Они тоже захватили власть, установили феодальные порядки и вовсю пользуются правом первой ночи. Живут эти пришельцы - дай бог всякому, но тем, кто у них в милости, тоже кое-что перепадает. А милях в двадцати отсюда, если идти вдоль рва, находится область, где людей поработили пришельцы с Альтаира, разумные вирусы, которые поселяются в теле человека и заставляют его делать, что им угодно. Еще дальше к западу находится большая колония галактической федерации. Люди там тоже порабощены, но живут не так уж плохо, потому что его превосходительство наместник кормит их на убой и вербует из них личную гвардию Его Величества Галактического Императора А-у 3562-го. Есть еще области, порабощенные разумными паразитами, разумными растениями и разумными минералами. И наконец, за горами есть области, порабощенные еще кем-то, но о них рассказывают разные сказки, которым серьезный человек верить не станет... Тут наша беседа была прервана. Над равниной низко прошло несколько тарелкообразных летательных аппаратов. Из них, крутясь и кувыркаясь, посыпались бомбы. "Опять началось", - проворчал человек, лег ногами к взрывам, поднял автомат и открыл огонь по всадникам, гарцующим на горизонте. Я выскочил вон, захлопнул дверцу и, прислонившись к ней спиной, некоторое время слушал, как визжат, ревут и грохочут бомбы. Пилот в голубом и девица в розовом на ступеньках Пантеона все никак не могли покончить со своим диалогом. Я еще раз осторожно заглянул в дверцу: над равниной медленно вспухали огненные шары разрывов. Металлические колпаки откидывались один за другим, из-под них лезли бледные, оборванные люди с бородатыми свирепыми лицами и с железными ломами наперевес. Моего недавнего собеседника наскакавшие всадники в латах рубили в капусту длинными мечами, он орал и отмахивался автоматом... Я закрыл дверцу и тщательно задвинул засов. Я вернулся к машине и сел в седло. Мне хотелось слетать еще на миллионы лет вперед и посмотреть умирающую Землю, описанную Уэллсом. Но тут в машине впервые что-то застопорило: не выжималось сцепление. Я нажал раз, нажал другой, потом пнул педаль изо всех сил, что-то треснуло, зазвенело, колыхающиеся хлеба встали дыбом, и я словно проснулся. Я сидел на демонстрационном стенде в малом конференц-зале нашего института, и все с благоговением смотрели на меня. - Что со сцеплением? - спросил я, озираясь в поисках машины. Машины не было. Я вернулся один. - Это неважно! - закричал Луи Седловой. - Огромное вам спасибо! Вы меня просто выручили... А как было интересно, верно, товарищи? Аудитория загудела в том смысле, что да, интересно. - Но я все это где-то читал, - сказал с сомнением один из магистров в первом ряду. - Ну, а как же! А как же! - вскричал Л._Седловой. - Ведь он же был в о_п_и_с_ы_в_а_е_м_о_м_ будущем! - Приключений маловато, - сказали в задних рядах игроки в функциональный морской бой. - Все разговоры, разговоры... - Ну, уж тут я ни при чем, - сказал Седловой решительно. - Ничего себе - разговоры, - сказал я, слезая со стенда. Я вспомнил, как рубили моего темнолицего собеседника, и мне стало нехорошо. - Нет, отчего же, - сказал какой-то бакалавр. - Попадаются любопытные места. Вот эта вот машина... Помните? На тригенных куаторах... Это, знаете ли, да... - Нуте-с? - сказал Пупков-Задний. - У нас уже, кажется, началось обсуждение. А может быть, у кого-нибудь есть вопросы к докладчику? Дотошный бакалавр немедленно задал вопрос о полихордовой темпоральной передаче (его, видите ли, заинтересовал коэффициент объемного расширения), и я потихонечку удалился. У меня было странное ощущение. Все вокруг казалось таким материальным, прочным, вещественным. Проходили люди, и я слышал, как скрипят у них башмаки, и чувствовал ветерок от их движений. Все были очень немногословны, все работали, все думали, никто не болтал, не читал стихов, не произносил пафосных речей. Все знали, что лаборатория - это одно, а трибуна профсоюзного собрания - это совсем другое, а праздничный митинг - это совсем третье. И когда мне навстречу, шаркая подбитыми кожей валенками, прошел Выбегалло, я испытал к нему даже нечто вроде симпатии, потому что у него была своеобычная пшенная каша в бороде, потому что он ковырял в зубах длинным тонким гвоздем и, проходя мимо, не поздоровался. Он был живой, весомый и зримый хам, он не помавал руками и не принимал академических поз. Я заглянул к Роману, потому что мне очень хотелось рассказать кому-нибудь о своем приключении. Роман, ухватившись за подбородок, стоял над лабораторным столом и смотрел на маленького зеленого попугая, лежащего в чашке Петри. Маленький зеленый попугай был дохлый, с глазами, затянутыми мертвой белесой пленкой. - Что это с ним? - спросил я. - Не знаю, - сказал Роман. - Издох, как видишь. - Откуда у тебя попугай? - Сам поражаюсь, - сказал Роман. - Может быть, он искусственный? - предположил я. - Да нет, попугай как попугай. - Опять, наверное, Витька на умклайдет сел. Мы наклонились над попугаем и стали его внимательно рассматривать. На черной поджатой лапке у него было колечко. - "Фотон", - Прочитал Роман. - И еще какие-то цифры... "Девятнадцать ноль пять семьдесят три". - Так, - сказал сзади знакомый голос. Мы обернулись и подтянулись. - Здравствуйте, - сказал У-Янус, подходя к столу. Он вышел из дверей своей лаборатории в глубине комнаты, и вид у него был какой-то усталый и очень печальный. - Здравствуйте, Янус Полуэктович, - сказали мы хором со всей возможной почтительностью. Янус увидел попугая и еще раз сказал: "Так". Он взял птичку в руки, очень бережно и нежно, погладил ее ярко-красный хохолок и тихо проговорил: - Что же это ты, Фотончик?.. Он хотел сказать еще что-то, но взглянул на нас и промолчал. Мы стояли рядом и смотрели, как он по-стариковски медленно прошел в дальний угол лаборатории, откинул дверцу электрической печи и опустил туда зеленый трупик. - Роман Петрович, - сказал он. - Будьте любезны, включите, пожалуйста, рубильник. Роман повиновался. У него был такой вид, словно его осенила необычная идея. У-Янус, понурив голову, постоял немного над печью, старательно выскреб горячий пепел и, открыв форточку, высыпал его на ветер. Он некоторое время глядел в окно, потом сказал Роману, что ждет его у себя через полчаса, и ушел. - Странно, - сказал Роман, глядя ему вслед. - Что - странно? - спросил я. - Все странно, - сказал Роман. Мне тоже казалось странным и появление этого мертвого зеленого попугая, по-видимому так хорошо известного Янусу Полуэктовичу, и какая-то слишком уж необычная церемония огненного погребения с развеиванием пепла по ветру, но мне не терпелось рассказать про путешествие в описываемое будущее, и я стал рассказывать. Роман слушал крайне рассеянно, смотрел на меня отрешенным взглядом, невпопад кивал, а потом вдруг, сказавши: "Продолжай, продолжай, я слушаю", полез под стол, вытащил оттуда корзинку для мусора и принялся копаться в мятой бумаге и обрывках магнитофонной ленты. Когда я кончил рассказывать, он спросил: - А этот Седловой не пытался путешествовать в описываемое н_а_с_т_о_я_щ_е_е_? По-моему, это было бы гораздо забавнее... Пока я обдумывал это предложение и радовался Романову остроумию, он перевернул корзинку и высыпал содержимое на пол. - В чем дело? - спросил я. - Диссертацию потерял? - Ты понимаешь, Сашка, - сказал он, глядя на меня невидящими глазами, - удивительная история. Вчера я чистил печку и нашел в ней обгорелое зеленое перо. Я выбросил его в корзинку, а сегодня его здесь нет. - Чье перо? - спросил я. - Ты понимаешь, зеленые птичьи перья в наших широтах попадаются крайне редко. А попугай, которого только что сожгли, был зеленым. - Что за ерунда, - сказал я. - Ты же нашел перо вчера. - В том то и дело, - сказал Роман, собирая мусор обратно в корзинку. 3 Стихи ненатуральны, никто не говорит стихами, кроме Бидля, когда он приходит со святочным подарком, или объявлениями о ваксе, или какого-нибудь там простачка. Никогда не опускайтесь до поэзии, мой мальчик. Ч. Диккенс "Алдан" чинили всю ночь. Когда я следующим утром явился в электронный зал, невыспавшиеся злые инженеры сидели на полу и неостроумно поносили Кристобаля Хозевича. Они называли его скифом, варваром и гунном, дорвавшимся до кибернетики. Отчаяние их было так велико, что некоторое время они даже прислушивались к моим советам и пытались им следовать. Но потом пришел их главный - Саваоф Баалович Один, - и меня сразу отодвинули от машины. Я отошел в сторонку, сел за свой стол и стал наблюдать, как Саваоф Баалович вникает в суть разрушений. Был он очень стар, но крепок и жилист, загорелый, с блестящей лысиной, с гладко выбритыми щеками, в ослепительно белом чесучевом костюме. К этому человеку все относились с большим пиететом. Я сам однажды видел, как он вполголоса выговаривал за что-то Модесту Матвеевичу, а грозный Модест стоял, льстиво склонившись перед ним, и приговаривал: "Слушаюсь... Виноват. Больше не повторится..." От Саваофа Бааловича исходила чудовищная энергия. Было замечено, что в его присутствии часы начинают спешить и распрямляются треки элементарных частиц, искривленные магнитным полем. И в то же время он не был магом. Во всяком случае, практикующим магом. Он не ходил сквозь стены, никогда никого не трансгрессировал и никогда не создавал своих дублей, хотя работал необычайно много. Он был главой отдела Технического Обслуживания, знал до тонкостей всю технику института и числился консультантом Китежградского завода маготехники. Кроме того, он занимался самыми неожиданными и далекими от его профессии делами. Историю Саваофа Бааловича я узнал сравнительно недавно. В незапамятные времена С. Б. Один был ведущим магом земного шара. Кристобаль Хунта и Жиан Жиакомо были учениками его учеников. Его именем заклинали нечисть. Его именем опечатывали сосуды с джиннами. Царь Соломон писал ему восторженные письма и возводил в его честь храмы. Он казался всемогущим. И вот где-то в середине шестнадцатого века он воистину _с_т_а_л_ всемогущим. Проведя численное решение интегро-дифференциального уравнения Высшего Совершенства, выведенного каким-то титаном еще до ледникового периода, он обрел возможность творить любое чудо. Каждый из магов имеет свой предел. Некоторые не способны вывести растительность на ушах. Другие владеют обобщенным законом Ломоносова-Лавуазье, но бессильны перед вторым принципом термодинамики. Третьи - их совсем немного - могут, скажем, останавливать время, но только в римановом пространстве и не надолго. Саваоф Баалович был всемогущ. Он мог все. И он ничего не мог. Потому что граничным условием уравнения Совершенства оказалось требование, чтобы чудо не причиняло никому вреда. Никакому разумному существу. Ни на земле, ни в иной части вселенной. А такого чуда никто, даже сам Саваоф Баалович, представить себе не мог. И С._Б._Один навсегда оставил магию и стал заведующим отделом Технического Обслуживания НИИЧАВО... С его приходом дела инженеров живо пошли на лад. Движения их стали осмысленными, злобные остроты прекратились. Я достал папку с очередными делами и принялся было за работу, но тут пришла Стеллочка, очень милая курносая и сероглазая ведьмочка, практикантка Выбегаллы, и позвала меня делать очередную стенгазету. Мы со Стеллой состояли в редколлегии, где писали сатирические стихи, басни и подписи под рисунками. Кроме того, я искусно рисовал почтовый ящик для заметок, к которому со всех сторон слетаются письма с крылышками. Вообще-то художником газеты был мой тезка Александр Иванович Дрозд, киномеханик, каким-то образом пробравшийся в институт. Но он был специалистом по заголовкам. Главным редактором газеты был Роман Ойра-Ойра, а его помощником - Володя Почкин. - Саша, - сказала Стеллочка, глядя на меня честными серыми глазами. - Пойдем. - Куда? - сказал я. Я знал куда. - Газету делать. - Зачем? - Роман очень просит, потому что Кербер лается. Говорит, осталось два дня, а ничего не готово. Кербер Псоевич Демин, товарищ завкадрами, был куратором нашей газеты, главным подгонялой и цензором. - Слушай, - сказал я, давай завтра, а? - Завтра я не смогу, - сказала Стеллочка. - Завтра я улетаю в Сухуми. Павианов записывать. Выбегалло говорит, что надо вожака записать, как самого ответственного... Сам он к вожаку подходить боится, потому что вожак ревнует. Пойдем, Саша, а? Я вздохнул, сложил дела и пошел за Стеллочкой, потому что один я стихи сочинять не могу. Мне нужна Стеллочка. Она всегда дает первую строчку и основную идею, а в поэзии это, по-моему, самое главное. - Где будем делать? - спросил я по дороге. - В месткоме? - В месткоме занято, там прорабатывают Альфреда. За чай. А нас пустил к себе Роман. - А о чем писать надо? Опять про баню? - Про баню тоже есть. Про баню, про Лысую Гору. Хому Брута надо заклеймить. - Хома наш Брут - ужасный плут, - сказал я. - И ты, Брут, - сказала Стелла. - Это идея, - сказал я. - Это надо развить. В лаборатории Романа на столе была разложена газета - огромный девственно чистый лист ватмана. Рядом с нею среди баночек с гуашью, пульверизаторов и заметок лежал живописец и киномеханик Александр Дрозд с сигаретой на губе. Рубашечка у него, как всегда, была расстегнута, и виднелся выпуклый волосатый животик. - Здорово, - сказал я. - Привет, - сказал Саня. Гремела музыка - Саня крутил портативный приемник. - Ну что у вас? - сказал я, сгребая заметки. Заметок было немного. Была передовая "Навстречу празднику". Была заметка Кербера Псоевича "Результаты обследования состояния выполнения распоряжений дирекции о трудовой дисциплине за период конец первого - начало второго квартала". Была статья профессора Выбегаллы "Наш долг - это долг перед подшефными городскими и районными хозяйствами". Была статья Володи Почкина "О всесоюзном совещании по электронной магии". Была заметка какого-то домового "Когда же продуют паровое отопление на четвертом этаже". Была статья председателя столового комитета "Ни рыбы, ни мяса" - шесть машинописных страниц через один интервал. Начиналась она словами: "Фосфор нужен человеку, как воздух". Была заметка Романа о работах отдела Недоступных Проблем. Для рубрики "Наши ветераны" была статья Кристобаля Хунты "От Севильи до Гренады. 1547_г.". Было еще несколько маленьких заметок, в которых критиковалось: отсутствие надлежащего порядка в кассе взаимопомощи; наличие безалаберности в организации работы добровольной пожарной дружины; допущение азартных игр в виварии. Было несколько карикатур. На одной изображался Хома Брут, расхлюстанный и с лиловым носом. На другой высмеивалась баня - был нарисован голый синий человек, застывающий под ледяным душем. - Ну и скучища! - сказал я. - А может, не надо стихов? - Надо, - сказала Стеллочка со вздохом. - Я уже заметки и так и сяк раскладывала, все равно остается свободное место. - А пусть Саня там чего-нибудь нарисует. Колосья какие-нибудь, расцветающие анютины глазки... А, Санька? - Работайте, работайте, - сказал Дрозд. - Мне надо писать. - Подумаешь, - сказал я. Три слова написать. - На фоне звездной ночи, - сказал Дрозд внушительно. - И ракету. И еще заголовки к статьям. А я не обедал еще. И не завтракал. - Так сходи поешь, - сказал я. - А мне не на что, - сказал он раздраженно. - Я магнитофон купил. В комиссионном. Вот вы тут ерундой занимаетесь, а лучше бы сделали мне пару бутербродов. С маслом и с вареньем. Или, лучше, десятку сотворите. Я вынул рубль и показал ему издали. - Вот заголовок напишешь - получишь. - Насовсем? - живо сказал Саня. - Нет. В долг. - Ну, это все равно, - сказал он. - Только учти, что я сейчас умру. У меня уже начались спазмы. И холодеют конечности. - Врет он все, - сказала Стелла. - Саша, давай вон за тот столик сядем и все стихи сейчас напишем. Мы сели за отдельный столик и разложили перед собой карикатуры. Некоторое время мы смотрели на них в надежде, что нас осенит. Потом Стелла произнесла: - Таких людей, как этот Брут, поберегись - они сопрут! - Что сопрут? - спросил я. - Он разве что-нибудь спер? - Нет, - сказала Стелла. - Он хулиганил и дрался. Это я для рифмы. Мы снова подождали. Ничего, кроме "поберегись - они сопрут", в голову мне не лезло. - Давай рассуждать логически, - сказал я. - Имеется Хома Брут. Он напился пьяный. Дрался. Что он еще делал? - К девушкам приставал, - сказала Стелла. - Стекло разбил. - Хорошо, - сказал я. - Еще? - Выражался... - Вот странно, - подал голос Саня Дрозд. - Я с этим Брутом работал в кинобудке. Парень как парень. Нормальный... - Ну? - сказал я. - Ну и все. - Ты рифму можешь дать на "Брут"? - спросил я. - Прут. - Уже было, - сказал я. - Сопрут. - Да нет. Прут. Палка такая, которой секут. Стелла сказала с выражением: - Товарищ, пред тобою Брут. Возьмите прут, каким секут, секите Брута там и тут. - Не годится, - сказал Дрозд. - Пропаганда телесных наказаний. - Помрут, - сказал я. - Или просто - мрут. - Товарищ, пред тобою Брут, сказала Стелла. - От слов его все мухи мрут. - Это от ваших стихов все мухи мрут, - сказал Дрозд. - Ты заголовок написал? - спросил я. - Нет, - сказал Дрозд кокетливо. - Вот и займись. - Позорят славный институт, - сказала Стелла, - такие пьяницы, как Брут. - Это хорошо, - сказал я. - Это мы дадим в конец. Запиши. Это будет мораль, свежая и оригинальная. - Чего же в ней оригинального? - спросил простодушный Дрозд. Я не стал с ним разговаривать. - Теперь надо описать, - сказал я, - как он хулиганил. Скажем так. Напился пьян, как павиан, за словом не полез в карман, был человек, стал хулиган. - Ужасно, - сказала Стелла с отвращением. Я подпер голову руками и стал смотреть на карикатуру. Дрозд, оттопырив зад, водил кисточкой по ватману. Ноги его в предельно узких джинсах были выгнуты дугой. Меня осенило. - Коленками назад! - сказал я. - Песенка! - "Сидел кузнечик маленький коленками назад", - сказала Стелла. - Точно, - сказал Дрозд, не оборачиваясь. - И я ее знаю. "Все гости расползалися коленками назад", - пропел он. - Подожди, подожди, - сказал я. Я чувствовал вдохновение. - Дерется и бранится он, и вот вам результат: влекут его в милицию коленками назад. - Это ничего, - сказала Стелла. - Понимаешь? - сказал я. - Еще пару строф, и чтобы везде был рефрен "коленками назад". Упился сверх кондиции... Погнался за девицею... Что-нибудь вроде этого. - Отчаянно напился он, - сказал Стелла. - Сам черт ему не брат. В чужую дверь вломился он коленками назад. - Блеск! - сказал я. - Записывай. А он вламывался? - Вламывался, вламывался. - Отлично! - сказал я. - Ну, еще одну строфу. - Погнался за девицею коленками назад, - сказала Стелла задумчиво. - Первую строчку нужно... - Амуниция, - сказал я. - Полиция. Амбиция. Юстиция. - Ютится он, - сказала Стелла. - Стремится он. Не бриться и не мыться... - Он, - добавил Дрозд. - Это верно. Это у вас получилась художественная правда. Сроду он не брился и не мылся. - Может, вторую строчку придумаем? - предложила Стелла. - Назад - аппарат - автомат... - Гад, - сказал я. Рад. - Мат, - сказал Дрозд. - Шах, мол, и мат. Мы опять долго молчали, бессмысленно глядя друг на друга и шевеля губами. Дрозд постукивал кисточкой о края чашки с водой. - Играет и резвится он, - сказал я наконец, - ругаясь, как пират. Погнался за девицею коленками назад. - Пират - как-то... - сказала Стелла. - Тогда: сам черт ему не брат. - Это уже было. - Где?.. Ах да, действительно было. - Как тигра полосат, - предложил Дрозд. Тут послышалось легкое царапанье, и мы обернулись. Дверь в лабораторию Януса Полуэктовича медленно отворялась. - Смотри-ка! - изумленно воскликнул Дрозд, застывая с кисточкой в руке. В щель вполз маленький зеленый попугай с ярким красным хохолком на макушке. - Попугайчик! - воскликнул Дрозд. - Попугай! Цып-цып-цып-цып... Он стал делать пальцами движения, как будто крошил хлеб на пол. Попугай глядел на нас одним глазом. Затем он разинул горбатый, как нос у Романа, черный клюв и хрипло выкрикнул: - Р-реактор! Р-реактор! Надо выдер-ржать! - Какой сла-авный! - воскликнула Стелла. - Саня, поймай его... Дрозд двинулся было к попугаю, но остановился. - Он же, наверное, кусается, - опасливо произнес он. - Вон клюв какой. Попугай оттолкнулся от пола, взмахнул крыльями и как-то неловко запорхал по комнате. Я следил за ним с удивлением. Он был очень похож на того, вчерашнего. Родной единокровный брат-близнец. Полным-полно попугаев, подумал я. Дрозд отмахнулся кисточкой. - Еще долбанет, пожалуй, - сказал он. Попугай сел на коромысло лабораторных весов, подергался, уравновешиваясь, и разборчиво крикнул: - Пр-роксима Центавр-р-ра! Р-рубидий! Р-рубидий! Потом он нахохлился, втянул голову и закрыл глаза пленкой. По-моему, он дрожал. Стелла быстро сотворила кусок хлеба с повидлом, отщипнула корочку и поднесла ему под клюв. Попугай не реагировал. Его явно лихорадило, и чашки весов, мелко трясясь, позвякивали о подставку. - По-моему, он больной, - сказал Дрозд. Он рассеяно взял из рук Стеллы бутерброд и стал есть. - Ребята, - сказал я, - кто-нибудь видел раньше в институте попугаев? Стелла помотала головой. Дрозд пожал плечами. - Что-то слишком много попугаев за последнее время, - сказал я. - И вчера тоже... - Наверное, Янус экспериментирует с попугаями, - сказала Стелла. - Антигравитация или еще что-нибудь в этом роде... Дверь в коридор отворилась, и толпой вошли Роман Ойра-Ойра, Витька Корнеев, Эдик Амперян и Володя Почкин. В комнате стало шумно. Корнеев, хорошо выспавшийся и очень бодрый, принялся листать заметки и громко издеваться над стилем. Могучий Володя Почкин, как замредактора исполняющий в основном полицейские обязанности, схватил Дрозда за толстый загривок, согнул его пополам и принялся тыкать носом в газету, приговаривая: "Заголовок где? Где заголовок, Дроздилло?" Роман требовал от нас готовых стихов. А Эдик, не имевший к газете никакого отношения, прошел к шкафу и принялся с грохотом передвигать в нем разные приборы. Вдруг попугай заорал: "Овер-рсан! Овер-рсан"! - и все замерли. Роман уставился на попугая. На лице его появилось давешнее выражение, словно его только что осенила необычайная идея. Володя Почкин отпустил Дрозда и сказал: "Вот так штука, попугай!" Грубый Корнеев немедленно протянул руку, чтобы схватить попугая поперек туловища, но попугай вырвался, и Корнеев схватил его за хвост. - Оставь, Витька! - закричала Стелла сердито. - Что за манера - мучить животных? Попугай заорал. Все столпились вокруг него. Корнеев держал его, как голубя, Стелла гладила по хохолку, а Дрозд нежно перебирал перья в хвосте. Роман посмотрел на меня. - Любопытно, - сказал он. - Правда? - Откуда он здесь взялся, Саша? - вежливо спросил Эдик. Я мотнул головой в сторону лаборатории Януса. - Зачем Янусу попугай? - осведомился Эдик. - Ты это меня спрашиваешь? - сказал я. - Нет, это вопрос риторический, - серьезно сказал Эдик. - Зачем Янусу два попугая? - сказал я. - Или три, - тихонько добавил Роман. Корнеев обернулся к нам. - А где еще? - спросил он, с интересом озираясь. Попугай в его руке слабо трепыхался, пытаясь ущипнуть его за палец. - Отпусти ты его, - сказал я. - Видишь, ему нездоровится. Корнеев отпихнул Дрозда и снова посадил попугая на весы. Попугай взъерошился и растопырил крылья. - Бог с ним, - сказал Роман. - Потом разберемся. Где стихи? Стелла быстро протараторила все, что мы успели сочинить. Роман почесал подбородок, Володя Почкин неестественно заржал, а Корнеев скомандовал: - Расстрелять. Из крупнокалиберного пулемета. Вы когда-нибудь научитесь писать стихи? - Пиши сам, - сказал я сердито. - Я писать стихи не могу, - сказал Корнеев. - По натуре я не Пушкин. Я по натуре Белинский. - Ты по натуре кадавр, - сказала Стелла. - Пардон! - потребовал Витька. - Я желаю, чтобы в газете был отдел литературной критики. Я хочу писать критические статьи. Я вас всех раздолбаю! Я вам еще припомню ваше творение про дачи. - Какое? - спросил Эдик. Корнеев немедленно процитировал: - "Я хочу построить дачу. Где? Вот главная задача. Только местный комитет не дает пока ответ". Было? Признавайтесь! - Мало ли что, - сказал я. - У Пушкина тоже были неудачные стихи. Их даже в школьных хрестоматиях не полностью публикуют. - А я знаю, - сказал Дрозд. Роман повернулся к нему. - У нас будет сегодня заголовок или нет? - Будет, - сказал Дрозд. - Я уже букву "К" нарисовал. - Какую "К"? При чем здесь "К"? - А что, не надо было? - Я сейчас здесь умру, - сказал Роман. - Газета называется "За передовую магию". Покажи мне там хоть одну букву "К"! Дрозд, уставясь в стену, пошевелил губами. - Как же так? - сказал он наконец. - Откуда же я взял букву "К"? Была же буква "К"! Роман рассвирипел и приказал Почкину разогнать всех по местам. Меня со Стеллой отдали под команду Корнеева. Дрозд лихорадочно принялся переделывать букву "К" в стилизованную букву "З". Эдик Амперян пытался улизнуть с психоэлектрометром, но был схвачен, скручен и брошен на починку пульверизатора, необходимого для создания звездного неба. Потом пришла очередь самого Почкина. Роман приказал ему перепечатывать заметки на машинке с одновременной правкой стиля и орфографии. Сам Роман принялся расхаживать по лаборатории, заглядывая всем через плечи. Некоторое время работа кипела. Мы успели сочинить и забраковать ряд вариантов на банную тему: "В нашей бане завсегда льет холодная вода", "Кто до чистоты голодный, не удовлетворится водой холодной", "В институте двести душ, все хотят горячий душ" и так далее. Корнеев безобразно ругался, как настоящий литературный критик. "Учитесь у Пушкина! - втолковывал он нам. - Или хотя бы у Почкина. Рядом с вами сидит гений, а вы не способны даже подражать ему... "Вот по дороге едет ЗИМ и им я буду задавим..." Какая физическая сила заключена в этих строках! Какая ясность чувства!" Мы неумело отругивалась. Саня Дрозд дошел до буквы "И" в слове "Передовую". Эдик починил пульверизатор и опробовал его на Романовых конспектах. Володя Почкин, изрыгая проклятья, искал на машинке букву "Ц". Все шло нормально. Потом Роман вдруг сказал: - Саша, глянь-ка сюда. Я посмотрел. Попугай с поджатыми лапками лежал под весами, и глаза его были затянуты белесоватой пленкой, а хохолок обвис. - Помер, - сказал Дрозд жалостливо. Мы снова столпились около попугая. У меня не было никаких особенных мыслей в голове, а если и были, то где-то в подсознании, но я протянул руку, взял попугая и осмотрел его лапы. И сейчас же Роман спросил меня: - Есть? - Есть, - сказал я. На черной поджатой лапке было колечко из белого металла, и на колечке было выгравировано: "Фотон", - и стояли цифры: "190573". Я растерянно поглядел на Романа. Наверное, у нас с ним был необычный вид, потому что Витька Корнеев сказал: - А ну, рассказывайте, что вам известно. - Расскажем? - спросил Роман. - Бред какой-то, - сказал я. - Фокусы, наверное. Это какие-нибудь дубли. Роман снова внимательно осмотрел трупик. - Да нет, - сказал он. - В том-то все и дело. Это не дубль. Это самый что ни на есть оригинальный оригинал. - Дай посмотреть, - сказал Корнеев. Втроем с Володей Почкиным и с Эдиком они тщательнейшим образом исследовали попугая и единогласно объявили, что это не дубль и что они не понимают, почему это нас так трогает. "Возьмем, скажем, меня, - предложил Корнеев. - Я вот тоже не дубль. Почему это вас не поражает?" Тогда Роман оглядел сгорающую от любопытства Стеллу, открывшего рот Володю Почкина, издевательски улыбающегося Витьку и рассказал им про все - про то, как позавчера он нашел в электрической печи зеленое перо и бросил его в корзину для мусора; и про то, как вчера этого пера в корзине не оказалось, но зато на столе (на этом самом столе) объявился мертвый попугай, точная копия вот этого, и тоже не дубль; и про то, что Янус попугая узнал, пожалел и сжег в упомянутой выше электрической печи, а пепел зачем-то выбросил в форточку. Некоторое время никто ничего не говорил. Дрозд, рассказом Романа заинтересовавшийся слабо, пожимал плечами. На лице его было явственно видно, что он не понимает, из-за чего горит сыр-бор, и что, по его мнению, в этом учреждении случаются штучки и похлестче. Стеллочка тоже казалась разочарованной. Но тройка магистров поняла все очень хорошо, и на лицах их читался протест. Корнеев решительно сказал: - Врете. Причем неумело. - Это все-таки не тот попугай, - сказал вежливый Эдик. - Вы, наверное, ошиблись. - Да тот, сказал я. - Зеленый, с колечком. - Фотон? - спросил Володя Почкин прокурорским голосом. - Фотон. Янус его Фотончиком называл. - А цифры? - спросил Володя. - И цифры. - Цифры те же? - спросил Корнеев грозно. - По-моему, те же, - ответил я нерешительно, оглядываясь на Романа. - А точнее? - потребовал Корнеев. Он прикрыл красной лапой попугая. - Повтори, какие тут цифры? - Девятнадцать... - сказал я. - Э-э... ноль два, что ли? Шестьдесят три. Корнеев заглянул под ладонь. - Врешь, - сказал он. - Ты? - обратился он к Роману. - Не помню, - сказал Роман спокойно. - Кажется не ноль три, а ноль пять. - Нет, - сказал я. - Все-таки ноль шесть. Я помню, там такая закорючка была. - Закорючка, - сказал Почкин презрительно. - Ше Холмсы! Нэ Пинкертоны! Закон причинности им надоел... Корнеев засунул руки в карманы. - Это другое дело, - сказал он. - Я даже не настаиваю на том, что вы врете. Просто вы перепутали. Попугаи все зеленые, многие из них окольцованы, эта пара была из серии "Фотон". А память у вас дырявая. Как у всех стихоплетов и редакторов стенгазет. - Дырявая? - осведомился Роман. - Как терка. - Как терка? - повторил Роман, странно усмехаясь. - Как старая терка, - пояснил Корнеев. - Ржавая. Как сеть. Крупноячеистая. Тогда Роман, продолжая странно улыбаться, вытащил из нагрудного кармана записную книжку и перелистал страницы. - Итак, - сказал он, - крупноячеистая и ржавая. Посмотрим... Девятнадцать ноль пять семьдесят три, - прочитал он. Магистры рванулись к попугаю и с сухим треском столкнулись лбами. - Девятнадцать ноль пять семьдесят три, - упавшим голосом прочитал на кольце Корнеев. Это было очень эффектно. Стелла немедленно завизжала от удовольствия. - Подумаешь, - сказал Дрозд, не отрываясь от заголовка. - У меня однажды совпал номер на лотерейном билете, и я побежал в сберкассу получать автомобиль. А потом оказалось... - Почему это ты записал номер? - сказал Корнеев, прищуриваясь на Романа. - Это у тебя привычка? Ты все номера записываешь? Может быть, у тебя и номер твоих часиков записан? - Блестяще! - сказал Почкин. - Витька, ты молодец. Ты попал в самую точку. Роман, какой позор! Зачем ты отравил попугая? Как жестоко! - Идиоты! - сказал Роман. - Что я вам - Выбегалло? Корнеев подскочил к нему и осмотрел его уши. - Иди к дьяволу! - сказал Роман. - Саша, ты только полюбуйся на них! - Ребята, - сказал я укоризненно, - да кто же так шутит? За кого вы нас принимаете? - А что остается делать? - сказал Корнеев. - Кто-то врет. Либо вы, либо все законы природы. Я верю в законы природы. Все остальное меняется. Впрочем, он быстро скис, сел в сторонке и стал думать. Саня Дрозд спокойно рисовал заголовок. Стелла глядела на всех по очереди испуганными глазами. Володя Почкин быстро писал и зачеркивал какие-то формулы. Первым заговорил Эдик. - Если даже никакие законы не нарушаются, - рассудительно сказал он, - все равно остается странным неожиданное появление большого количества попугаев в одной и той же комнате и подозрительная смертность среди них. Но я не очень удивлен, потому что не забываю, что имею дело с Янусом Полуэктовичем. Вам не кажется, что Янус Полуэктович сам по себе прелюбопытнейшая личность? - Кажется, - сказал я. - И мне тоже кажется, - сказал я. - И мне тоже кажется, - сказал Эдик. - Чем он, собственно, занимается, Роман? - Смотря какой Янус. У-Янус занимается связью с параллельными пространствами. - Гм, - сказал Эдик. - Это нам вряд ли поможет. - К сожалению, - сказал Роман. - Я вот тоже все время думаю, как связать попугаев с Янусом, и ничего не могу придумать. - Но ведь он странный человек? - спросил Эдик. - Да, несомненно. Начать с того, что их двое и он один. Мы к этому так привыкли, что не думаем об этом... - Вот об этом я и хотел сказать. Мы редко говорим о Янусе, мы слишком уважаем его. А ведь наверняка каждый из нас замечал за ним хоть одну какую-нибудь странность. - Странность номер один, - сказал я. - Любовь к умирающим попугаям. - Пусть так, - сказал Эдик. - Еще? - Сплетники, - сказал Дрозд с достоинством. - Вот я однажды просил у него в долг. - Да? - сказал Эдик. - И он мне дал, - сказал Дрозд. - А я забыл, сколько он мне дал. И теперь не знаю, что делать. Он замолчал. Эдик некоторое время ждал продолжения, потом сказал: - Известно ли вам, например, что каждый раз, когда мне приходилось работать мне по ночам, ровно в полночь он куда-то уходил и через пять минут возвращался, и каждый раз у меня создавалось впечатление, что он так или иначе старается узнать у меня, чем мы тут с ним занимались до его ухода? - Истинно так, - сказал Роман. - Я это знаю отлично. Я уже давно заметил, что именно в полночь у него начисто отшибает память. И он об этом своем дефекте прекрасно осведомлен. Он несколько раз извинялся и говорил, что это у него рефлекторное, связанное с последствиями сильной контузии. - Память у него никуда не годится, - сказал Володя Почкин. Он смял листок с вычислениями и швырнул его под стол. - Он все время пристает, виделся ты с ним вчера или не виделся. - И о чем беседовали, если виделся, - добавил я. - Память, память, - пробормотал Корнеев нетерпеливо. - При чем здесь память... Не в этом дело. Что там у него с параллельными пространствами?.. - Сначала надо собирать факты, - сказал Эдик. - Попугаи, попугаи, попугаи, - продолжал Витька. - Неужели это все-таки дубли? - Нет, - сказал Володя Почкин. - Я просчитал. Это по всем категориям не дубль. - Каждую полночь, - сказал Роман, - он идет вот в эту свою лабораторию и буквально на несколько минут запирается там. Один раз он вбежал туда так поспешно, что не успел закрыть дверь... - И что? - спросила Стелла замирающим голосом. - Ничего. Сел в кресло, посидел немножко и вернулся обратно. И сразу спросил, не беседовал ли я с ним о чем-нибудь важном. - Я пошел, - сказал Корнеев, поднимаясь. - И я, - сказал Эдик. - У нас сейчас семинар. - И я, - сказал Володя Почкин. - Нет, - сказал Роман. - Ты сиди и печатай. Назначаю тебя главным. Ты, Стеллочка, возьми Сашу и пиши стихи. А вот я пойду. Вернусь вечером, и чтобы газета была готова. Они ушли, а мы остались делать газету. Сначала мы пытались что-нибудь придумать, но быстро утомились и поняли, что не можем. Тогда мы написали небольшую поэму об умирающем попугае. Когда Роман вернулся, газета была готова, Дрозд лежал на столе и поглощал бутерброды, а Почкин объяснял нам со Стеллой, почему происшествие с попугаем совершенно невозможно. - Молодцы, - сказал Роман. - Отличная газета. А какой Заголовок! Какое бездонное звездное небо! И как мало опечаток!.. А где попугай? Попугай лежал в чашке Петри, в той самой чашке и на том самом месте, где мы с Романом видели его вчера. У меня даже дух захватило. - Кто его сюда положил? - осведомился Роман. - Я, - сказал Дрозд. - А что? - Нет, ничего, - сказал Роман. - Пусть лежит. Правда, Саша? Я кивнул. - Посмотрим, что с ним будет завтра, - сказал Роман. 4 Эта бедная старая невинная птица ругается, как тысяча чертей, но она не понимает, что говорит. Р. Стивенсон Однако завтра с самого утра мне пришлось заняться своими прямыми обязанностями. "Алдан" был починен и готов к бою, и, когда я пришел после завтрака в электронный зал, у дверей уже собралась небольшая очередь дублей с листками предлагаемых задач. Я начал с того, что мстительно прогнал дубля Кристобаля Хунты, написав на его листке, что не могу разобрать почерк. (Почерк у Кристобаля Хозевича был действительно неудобочитаемым; Хунта писал по-русски готическими буквами.) Дубль Федора Симеоновича принес программу, составленную лично Федором Симеоновичем. Это была первая программа, которую составил сам Федор Симеонович без всяких советов, подсказок и указаний с моей стороны. Я внимательно просмотрел программу и с удовольствием убедился, что составлена она грамотно, экономно и не без остроумия. Я исправил некоторые незначительные ошибки и передал программу своим девочкам. Потом я заметил, что в очереди томится бледный и напуганный бухгалтер рыбозавода. Ему было страшно и неуютно, и я сразу принял его. - Да неудобно как-то, - бормотал он, опасливо косясь на дублей. - Вот ведь товарищи ждут, раньше меня пришли... - Ничего, это не товарищи, - успокоил я его. - Ну граждане... - И не граждане. Бухгалтер совсем побелел и, склонившись ко мне, проговорил прерывающимся шепотом: - То-то же я смотрю - не мигают оне... А вот этот в синем - он, по-моему, и не дышит... Я уже отпустил половину очереди, когда позвонил Роман. - Саша? - Да. - А попугая-то нет. - А вот так. - Уборщица выбросила? - Спрашивал. Не только не выбросила, но и не видела. - Может быть, домовые хамят? - Это в лаборатории-то директора? Вряд ли. - Н-да, - сказал я. - А может быть, сам Янус? - Янус еще не приходил. И вообще, кажется, не вернулся из Москвы. - Так как же это все понимать? - спросил я. - Не знаю. Посмотрим. Мы помолчали. - Ты меня позовешь? - спросил я. - Еще что-нибудь интересное... - Ну конечно. Обязательно. Пока, дружище. Я заставил себя не думать об этом попугае, до которого мне в конце концов не было никакого дела. Я отпустил всех дублей, проверил все программы и занялся гнусной задачкой, которая уже давно висела на мне. Эту гнусную задачу дали мне абсолютники. Сначала я им сказал, что она не имеет ни смысла, ни решения, как и большинство их задач. Но потом посоветовался с Хунтой, который в таких вещах разбирался очень тонко, и он мне дал несколько обнадеживающих советов. Я много раз обращался к этой задаче и снова ее откладывал, а вот сегодня добил-таки. Получилось очень изящно. Как раз когда я кончил и, блаженствуя, откинулся на спинку стула, оглядывая решение издали, пришел темный от злости Хунта. Глядя мне в ноги, голосом сухим и неприятным он осведомился, с каких это пор я перестал разбирать его почерк. Это чрезвычайно напоминает ему саботаж, сообщил он. Я с умилением смотрел на него. - Кристобаль Хозевич, - сказал я. - Я ее все-таки решил. Вы были совершенно правы. Пространство заклинаний действительно можно свернуть по любым четырем переменным. Он поднял, наконец, глаза и посмотрел на меня. Наверное, у меня был очень счастливый вид, потому что он смягчился и проворчал: - Позвольте посмотреть. Я отдал ему листки, он сел рядом со мною, и мы вместе разобрали задачу с начала и до конца и с наслаждением просмаковали два изящнейших преобразования, одно из которых подсказал мне он, а другое нашел я сам. - У нас с вами неплохие головы, Алехандро, - сказал, наконец, Хунта. - В нас есть артистичность мышления. Как вы находите? - По-моему, мы молодцы, - сказал я искренне. - Я тоже так думаю, - сказал он. - Это мы опубликуем. Это никому не стыдно опубликовать. Это не галоши-автостопы и не брюки-невидимки. Мы пришли в отличное настроение и начали разбирать новую задачу Хунты, и очень скоро он сказал, что и раньше иногда считал себя п_о_б_р_е_к_и_т_о, а в том, что я математически невежественен, убедился при первой же встрече. Я с ним горячо согласился и высказал предположение, что ему, пожалуй, пора уже на пенсию, а меня надо в три шеи гнать из института грузить лес, потому что ни на что другое я не годен. Он возразил мне. Он сказал, что ни о какой пенсии не может быть и речи, что его надлежит пустить на удобрения, а меня на километр не подпускать к лесоразработкам, где определенный интеллектуальный уровень все-таки необходим, а назначить учеником младшего черпальщика в ассенизационном обозе при холерных бараках. Мы сидели, подперев головы, и предавались самоуничтожению, когда в зал заглянул Федор Симеонович. Насколько я понял, ему не терпелось узнать мое мнение о составленной им программе. - Программа! - желчно усмехнувшись, произнес Хунта. - Я не видел твоей программы, Теодор, но я уверен, что она гениальна по сравнению с этим... - Он с отвращением подал двумя пальцами Федору Симеоновичу листок со своей задачей. - Полюбуйся, вот образец убожества и ничтожества. - Г-голубчики, - сказал Федор Симеонович озадаченно, разобравшись в почерках. - Это же п-проблема Бен Б-бецалеля. К-калиостро же доказал, что она н-не имеет р-решения. - Мы сами знаем, что она не имеет решения, - сказал Хунта, немедленно ощетинившись. - Мы хотим знать, как ее решать. - К-как-то ты странно рассуждаешь, К-кристо... К-как же искать решение, к-когда его нет? Б-бессмыслица какая-то... - Извини, теодор, но это ты очень странно рассуждаешь. Бессмыслица - искать решение, если оно и так есть. Речь идет о том, как поступить с задачей, которая решения не имеет. Это глубоко принципиальный вопрос, который, как я вижу, тебе, прикладнику, к сожалению, не доступен. По-моему, я напрасно начал с тобой беседовать на эту тему. Тон Кристобаля Хозевича был необычайно оскорбителен, и Федор Симеонович рассердился. - В-вот что, г-голубчик, - сказал он. - Я не-не могу дискутировать с т-тобой в этом тоне п-при молодом человеке. Т-ты меня удивляешь. Это н-неп-педагогично. Если тебе угодно п-продолжать, изволь выйти со мной в к-коридор. - Изволь, - отвечал Хунта, распрямляясь как пружина и судорожно хватая у бедра несуществующий эфес. Они церемонно вышли, гордо задрав головы и не глядя друг на друга. Девочки захихикали. Я тоже не особенно испугался. Я сел, обхватив руками голову, над оставленным листком и некоторое время краем уха слушал, как в коридоре могуче рокочет бас Федора Симеоновича, прорезаемый сухими гневными вскриками Кристобаля Хозевича. Потом Федор Симеонович взревел: "Извольте пройти в мой кабинет!" - "Извольте!" - проскрежетал Хунта. Они были уже на "вы". И голоса удалились. "Дуэль! Дуэль!" - защебетали девочки. О Хунте ходила лихая слава бретера и забияки. Говорили, что он приводит противника в свою лабораторию, предлагает на выбор рапиры, шпаги или алебарды, а затем принимается а-ля Жан Маре скакать по столам и опрокидывать шкафы. Но за Федора Симеоновича можно было быть спокойным. Было ясно, что в кабинете они в течение получаса будут мрачно молчать через стол, потом Федор Симеонович тяжело вздохнет, откроет погребец и наполнит две рюмки эликсиром блаженства. Хунта пошевелит ноздрями, закрутит ус и выпьет. Федор Симеонович незамедлительно наполнит рюмки вновь и крикнет в лабораторию: "Свежих огурчиков!" В это время позвонил Роман и странным голосом сказал, чтобы я немедленно поднялся к нему. Я побежал наверх. В лаборатории были Роман, Витька и Эдик. Кроме того, в лаборатории был зеленый попугай. Живой. Он сидел, как и вчера, на коромысле весов, рассматривал все по очереди то одним, то другим глазом, копался клювом в перьях и чувствовал себя, по-видимому, превосходно. Ученые, в отличие от него, выглядели неважно. Роман, понурившись, стоял над попугаем и время от времени судорожно вздыхал. Бледный Эдик осторожно массировал себе виски с мучительным выражением на лице, словно его глодала мигрень. А Витька, верхом на стуле, раскачивался как мальчик, играющий в лошадки, и неразборчиво бормотал, лихорадочно тараща глаза. - Тот самый? - спросил я вполголоса. - Тот самый, - сказал Роман. - Фотон? - Я тоже почувствовал себя неважно. - Фотон. - И номер совпадает? Роман не ответил. Эдик сказал болезненным голосом: - Если бы мы знали, сколько у попугаев перьев в хвосте, мы могли бы их пересчитать и учесть то перо, которое было потеряно позавчера. - Хотите, я за Бремом сбегаю? - предложил я. - Где покойник? - спросил Роман. - Вот с чего нужно начинать! Слушайте, детективы, где труп? - Тр-руп! - рявкнул попугай. - Цер-ремония! Тр-руп за борт! Р-рубидий! - Черт знает что он говорит, - сказал Роман с сердцем. - Труп за борт - это типично пиратское выражение, - пояснил Эдик. - А рубидий? - Р-рубидий! Резер-рв! Огр-ромен! - сказал попугай. - Резервы рубидия огромны, - перевел Эдик. - Интересно, где? Я наклонился и стал разглядывать колечко. - А может быть, это все-таки не тот? - А где тот? - спросил Роман. - Ну, это другой вопрос, - сказал я. - Все-таки это проще объяснить. - Объясни, - предложил Роман. - Подожди, - сказал я. - Давай сначала решим вопрос: тот или не тот? - По-моему, тот, сказал Эдик. - А по-моему, не тот, - сказал я. - Вот здесь на колечке царапина, где тройка... - Тр-ройка! - произнес попугай. - Тр-ройка! Кр-руче впр-раво! Смер-рч! Смер-рч! Витька вдруг встрепенулся. - Есть идея, - сказал он. - Какая? - Ассоциативный допрос. - Как это? - Погодите. Сядьте все, молчите и не мешайте. Роман, у тебя есть магнитофон? - Есть диктофон. - Давай сюда. Только все молчите. Я его сейчас расколю, прохвоста. Он у меня все скажет. Витька подтащил стул, сел с диктофоном в руке напротив попугая, нахохлился, посмотрел на попугая одним глазом и гаркнул: - Р-рубидий! Попугай вздрогнул и чуть не свалился с весов. Помахав крыльями, чтобы восстановить равновесие, он отозвался: - Р-резерв! Кр-ратер Ричи! Мы переглянулись. - Р-резерв! - гаркнул Витька. - Огр-ромен! Гр-руды! Гр-руды! Р-ричи пр-рав! Р-ричи пр-рав! Р-роботы! Р-роботы! - Роботы! - Кр-рах! Гор-рят! Атмосфер-ра гор-рит! Пр-рочь! Др-рамба, пр-рочь! - Драмба! - Р-рубидий! Р-резерв! - Рубидий! - Р-резерв! Кр-ратер Р-ричи! - Замыкание, - сказал Роман. - Круг. - Погоди, погоди, - бормотал Витька. - Сейчас... - Попробуй что-нибудь из другой области, - посоветовал Эдик. - Янус - сказал Витька. Попугай открыл клюв и чихнул. - Я-нус, - повторил Витька строго. Попугай задумчиво смотрел в окно. - Буквы "р" нет, - сказал я. - Пожалуй, сказал Витька. - А ну-ка... Невстр-руев! - Пер-рехожу на пр-рием! - сказал попугай. - Чар-родей! Чар-родей! Говор-рит Кр-рыло, говор-рит Кр-рыло! - Это не пиратский попугай, - сказал Эдик. - Спроси его про труп, - попросил я. - Труп, - неохотно сказал Витька. - Цер-ремония погр-ребения! Вр-ремя огр-раничено! Р-речь! Р-речь! Тр-репотня! Р-работать! Р-работать! - Любопытные у него были хозяева, - сказал Роман. - Что же нам делать? - Витя, - сказал Эдик. - У него, по-моему, космическая терминология.